2
А денёк-то, и впрямь задался такой ласковый, что глазам хотелось и простору вольного, и зелени природной, а не той, что застыла в оковах сплющивших их улицу со всех сторон многоэтажек. Любовь Васильевна даже помолодела лет на десять, когда к её лавке подкатил Жорин сынок на иномарке, и вскарабкалась на заднее сиденье без Васькиной помощи. А уж как оказались они после магазина за городом, да понеслись, обгоняя все автобусы и поезда, вслед за солнышком, она и вовсе перестала жалеть свою тысячу и ещё бы к ней пару таких же прибавила, благо пенсия была всего три дня назад получена. Да хоть бы и последние гроши от неё отдала она - не спокаялась бы, ибо остро чувствовала, что уезжает от этого города, как и от всей постылой жизни своей, безвозвратно.
- За час домчимся! - веселился Васька, свинчивая пробку с новомодной бутылки, и не соврал: когда поллитра эта была под огурчики с сосисками уделана, они уже ехали не по асфальту, а по заросшей высокой муравой дороге вдоль речного берега, и Любовь Васильевна сердцем узнавала родившую её землю и небо над ней.
- Вот я и дома! - всем телом засмеялась она при виде заросшего берёзами среди сосен и елей пригорка. - Вон там деревня моя, а тут кладбище!..
И хотя никто, кроме неё, ни деревни, ни крестов на погосте не увидел - ей поверили безропотно и даже похвалили её столь бережно сохранённое зрение, какого и сама она от себя не ожидала. Не ожидала она и такой явной встречи с родиной, о которой была наслышана, что её уже и нет, что только чапыжи колосятся на месте изб, садов и огородов, а по церквушке, что у кладбища, можно с косой гулять.
- Соврали! - пробурчала она, спустившись из машины в траву и не вспомнив об оставшихся под сиденьем тапках, но к кому относился её упрёк - пояснять не стала, хотя Васька смотрел на неё именно в ожидании пояснения. Видно было, что не одна только водка, которую Жора вытащил из багажника вместе с закусками, интересует его, и Любовь Васильевна вдруг обрадовалась этому, словно признакам жизни на лице причисленного к покойникам больного.
- Чего соврали-то? - наконец, спросил он, закурив и не переставая оглядываться, как в чужом сарае. При этом ни в опухших глазах его, ни в сутулой спине, обтянутой заношенной до дыр джинсовой рубашкой, не осталось и следа от давешнего ехидства, словно пыльным мешком кто-то стукнул его по ершистой седой голове.
- А ведь это и твоя родина, - напомнила Любовь Васильевна. - Чай, и мать твоя, и бабка, и дед - все здесь народились. И сколько наших возле той вон церковки лежит - не сосчитаешь.
- Так, может, ты и колокола на этой церкви видишь? - всё же не удержался от насмешки Васька.
- И колокола там, - подтвердила она, высоко, так, что сполз платок, задрав голову и вглядевшись в плывущий по белёсому безоблачному небу свод колокольни и сверкающий в солнечном круге крест.
- Да-да-да... - то ли подыгрывая ей, то ли и сам что-то разглядев над лесом, задумчиво промычал Васька и вдруг потупился, словно устыдившись при виде не только колокольни и креста, но и ещё чего-то, что не открылось старушечьим глазам.
«Конечно, зрение у него ещё молодое, - подумала Любовь Васильевна. - И, знать, не совсем пропил он его. Может, ещё и оклемается да за ум возьмётся...»
Эта надежда была у неё давней, и давно уже поняла она, что Васька, хоть и кот, но больше всех родной для неё. Не повезло ему с отцом, а потом с друзьями, и мог бы он, как Мишка, в начальники выбиться, или по торговой линии преуспеть, как «бронированные» Рудик с Розкой, если бы не устроил из своего дома проходной двор, привечая всякого забулдыгу. Ведь кто вот этот Жора? С виду мужик приличный, одет всегда в новое, даже золотой перстень на пальце носит, на дорогих машинах ездит. Любовь Васильевна хорошо помнила его мать с отцом, живших на соседней улице, но вечно сидевших на базаре то с цветочками, то с платочками. Их все так и называли «спекулянтами», когда ещё это прозвище было ругательным. И Жорик у них рос на всём готовом, ни в чём нужды не знал, как сыр в масле, и на других мальчишек свысока поплёвывал, однако и выпить был горазд, а во хмелю превосходство своё выказать. Ну, и довыказывался до тюрьмы, укокошив собутыльника, и пошло-поехало... Теперь вроде угомонился, дело какое-то завёл, на богатенькой женился, но как запьёт - к Ваське прётся душу свою лечить, будто она у него есть. У самого денег куры не клюют, а принесёт всего одну бутылочку и ладно, потом неделю Васька его похмеляет да кормит, когда самому жрать нечего. Так и другие: чуть что - к Ваське. Жена из дому выгонит - Васька приласкает, с работы турнут - Васька успокоит, после тюрьмы деваться некуда - опять же у Васьки можно приютиться. А то, что из-за них от него жена вместе с дочкой ушла, то, что сам он в одних и тех же рваных штанах хуже бомжа живёт, никому и дела нет. А ведь и образованье ему Манька дала, так что мастером на заводе какое-то время был, и книжек целую прорву прочитал, и в огороде у него, как на выставке, - а вот, поди ж ты, не сумел свою жизнь сложить. И не только вино тому причиной. Однако сказать, что же, если не вино, Любовь Васильевна не могла, сколько об этом ни думала.
Теперь же ей захотелось просто остаться с Васькой вдвоём на родимой земле, где и помереть на его руках было бы в самый раз, так что она даже ощутила ветерок этой запоздалой смерти и готова была заплакать от счастья. Расстаться с жизнью там, где сто лет назад случилась встреча с нею, - это нынче мало кому Бог даёт.
- Пойдём со мной, Вася, - жалобно позвала она, и он вдруг не заартачился и даже не пожалел об оставляемых на совести Жоры бутылках, а только посмотрел на её босые ноги, ухмыльнулся и обнял тётку, как девушку, трепетной рукой.
- Я тебя ждать не буду, - прохрипел Жора, располагаясь невдалеке от дороги на бережку, но Васька даже не обернулся к нему, словно того тут и было, хотя и сынок на машине ещё не уехал и, видимо, собирался купаться, и в воздухе витал тухлый душок чужих, посторонних здесь людей.
- Давай сперва на деревню поглядим, - предложила Любовь Васильевна и пошла, смело наступая иссохшими пятками на мягкие травяные кочки, вдоль берега, поглядывая на реку и стараясь уловить закутанным в морщины носом запахи далёкого детства. И хотя от той реки, какую помнила Любовь Васильевна, остался жалкий ручеёк, хотя деревенская околица с ригой, овинами и амбарами вдоль берега и вовсе скрывалась за молодой берёзовой рощицей, а водяная мельница давным-давно уплыла по половодью вместе с плотиной, - воздух был всё тот же: родной и не испорченный ни лютым временем, ни тщетными людишками.
Тут представила она, как посмеивается обманувший её племянник Мишка, думая, что она всё ещё сидит на своей трухлявой лавке у дома и упрямо дожидается его, невзирая на неумолимое приближение вечера, а там и сумерек, и ночи. «И ведь настала бы эта ночь, - подумалось ей, и сжалась грудь от забытого после войны страха не успеть к стонущему в прострелянной темени бойцу. - И чтобы я в ней стала делать? Слушать Васькин пьяный храп за стеной да мышиную возню за печкой? И доколе?..»
- А ведь, и правда, соврали, - сказал Васька, когда они миновали рощицу и ступили на деревенскую улицу. - Сказали, и следа не осталось, а тут прямо как в Херсонесе: того и гляди, какой-нибудь древний грек из развалин выпрыгнет!
Но если Васька видел пока только замшелые кирпичи фундаментов в крапиве да сваленные в кучи гнилухи за опавшими жердями изгородей, Любовь Васильевну её деревня встретила во всей минувшей красоте. Сокрытая от жаркого солнца густой листвою кряжистых лип, берёз и дубов, застеленная по задворкам зарослями терновника и вишни, распушившая палисады из калины и шиповника и поющая голосами верных родине грачей, она была так хороша, что даже Васька умилился и вдруг прозрел.
- Ну, и которая же изба наша? - спросил он, глядя по сторонам уже не как вор, а просветлевшим и трезвым взглядом. И когда тётка привела его к своему родительскому дому с журавлём-колодцем напротив ворот, он нежно погладил бугристую кору посаженной ещё его прадедом Василием ветлы и прислонился к ней щекой, закрыв глаза и блестя повисшими на ресницах слезинками.
- Вот и хорошо, - сказала себе Любовь Васильевна, однако к чему относилось её одобрение, она не задумалась. Может быть, к долгожданным Васькиным слезинам, каковых она никогда на нём не видела, а может, к столь счастливому концу своей жизни, о каком даже нынешним утром и помечтать не смела. Ненужными вдруг стали ей такие ничтожные, в сравнении с чувствами, раздумья. Не имели они никакой ценности ни теперь, ни - поняла она - в течение всей её жизни. И как при взгляде на оттаявшего, подобно грядке по весне, Ваську только и сказалось ею, что это хорошо, так и во все годы, начиная с первых шагов по этой вот деревенской улице, все происходившее имело лишь два значения: или хорошо, или плохо. Плохо, что после детства началась не радостная юность, а фронтовое взросление, и хорошо, что не только война закончилась победой, но и своё место в жизни было найдено без малейших поисков. Плохо было сидеть с утра до вечера на лавке у ворот и вглядываться: не идёт ли смерть по её душу, и хорошо, что она не пришла к той лавке, а дала приехать к отчему дому. Плохо, конечно, что Васька кроме как на пьянство вышел в этой жизни не способным, однако что может быть в мире лучше вот этих его слезинок, за которые, может быть, и отдавали жизни годные ему теперь в сыновья, но не ставшие отцами бойцы. Ведь если нашлись в нём эти слёзы, значит, есть и боль, которая на пустом месте образоваться не может...
- Ну что, Кащеюшка, поживём мы ещё с тобой? - спросил вдруг Васька, и прижался к тётке так же, как к дедовской ветле, хотя была она старше и корявей этой ветлы.
- Да, - кивнула Любовь Васильевна и напомнила: - Теперь уж и к могилкам можно подаваться.
- Подадимся - не вопрос! Но сперва скажи мне, чего обещала-то?
И хотя она не помнила, что когда-нибудь обещала сказать ему чего-то, однако почувствовала, что, и впрямь, пришло самое подходящее время высказать самое главное, чтобы осталось в его душе это главное на все времена.
- Хорошо здесь, - с болью выдохнула её грудь. - Лучше, поди, только на том свете будет...
- Эх-х! - промычал, как подстреленный, Васька, сжав костлявые пальцы в кулаки и зачем-то подняв их к высокому небу. - Верно, говоришь. Но рано нам ещё на тот свет. Значит, ещё поживём...
3
На кладбище она пришла одна - Васька отправился к машине, обещав принести на бабкину могилу положенный в таких случаях помин.
- Так вот же он, - напомнила Любовь Васильевна, показав собранный ею утром узелок, но он уже спешил, не оглядываясь, к орущему за околицей пьяные песни Жоре...
Пока искала она глазами родимый бугорок с крестом, ноги сами вели её к нему, несмотря на то, что становилось им всё больнее нести надоевшее тело по усыпанным сосновыми иглами кочкам и буграм, средь которых прятались и камни, и склизкие шляпы грибов. Грибов, один краше другого, было так много, что хотелось их все собрать в подол, да не было сил нагнуться, а Васька не очень-то к ней спешил. Но допустить, что он о ней позабыл, вернувшись к бутылкам и сосискам, Любовь Васильевна уже не могла. Ибо видела перед собой другого Ваську - не того, с которым прожила бок о бок целую жизнь, выпавшую ей в довесок к собственной, а нового, будто только что народившегося и столь беззащитного, что хочешь - не хочешь, а живи, вот, рядом с ним, покуда он не окрепнет, как эти боровики, которые сшибить босой ногой, или вытащить с корнем из моха не сразу сможет и такой бугай, как Жора.
Конечно, Любовь Васильевна понимала, что это всего лишь её мечты, что и времени у неё уже нет для Васьки, и самого Ваську может исправить, как того горбатого, только могила. И всё же так желанны были ей сейчас эти грёзы, что на какое-то время она даже забыла, зачем и пришла-то в этот лес, в котором было больше грибов, чем могил, хотя и сейчас она не сомневалась, что стоит где-то тут и крест над дорогим её сердцу бугорком, и церковь со звонкой колокольней. Может быть, приди к ней Васька сейчас - она бы с радостью привела его к тому кресту, у которого они расположились бы как дома на лавке и завели бы неспешный и тихий разговор о печальной отчей земле. И не беда, что для Васьки она только по её же рассказам отчая, а сам он больше похож на своего непутёвого отца и даже усищи отрастил такие же чапаевские, чтобы выказывать ими своё геройство - главное, что им и здесь, среди родных могилок, было бы так же хорошо, как возле посаженной дедом Василием ещё до войны ветлы.
И больно ей стало, когда вместо тихого разговора донеслись до неё с реки пьяные крики, а потом и гул мотора заведённой и, видимо, тотчас уехавшей прочь машины. От этой боли даже ноги её вдруг подкосились, и Любовь Васильевна опустилась в жёсткую траву у заржавелого памятника с оторванным от его головы распятием. «Видно, и впрямь, сейчас помру», - без страха, но и без радости прошептала она, и вдруг слёзы потекли из её тяжёлых глаз от осознания своего безсилья и глухого, как стук уставшего сердца в ночи, одиночества.
Безлюдьем веяло на неё со всех сторон, и не только этот заброшенный погост - вся земля сделалась безнадежно пустой, словно пронёсшийся по ней ураган вырвал корни не только у старой сосны, но и у всего согнившего вместе с кладбищем люда, унесённого буйным ветром в какую-то чужедальнюю темень, из которой уже не будет возврата. Вот и от тех, кто привёз её сюда, и от тех, кто привезти поленился, уже и след простыл: ни слова, ни крика, ни вздоха; даже просветлевший было Васька подхватился вместе с ними. «И мне пора, - решила Любовь Васильевна, - только не в чужую, а в нашу сторону...»
Однако мысль о Ваське всё ещё крепко цеплялась за неё, не спеша отдавать объятиям смерти, и если себя Любовь Васильевна сознала безконечно одинокой, хотя её уже давно ждали в родной стороне и мать, и все те, чьи косточки мирно посапывали в их укромных гробах, то Васька, если не укатил со своим дружком, оставался совсем уж никому не нужным. А что он не укатил, она вдруг почувствовала так же явственно, как булыжник у себя под боком, умирать на котором было ей и не ловко, и стыдно, будто она сама из вредности положила его на незнакомую могилку.
Как ни тяжело было ей опять подниматься для жизни, она нашла в себе силы и спихнуть этот камень под тот же сосновый корень, и выбраться из кладбищенской чащи на дорогу, и разглядеть недвижно лежавшего у самой реки Ваську. Когда же добрела она до него, еле-еле волоча онемевшие ноги по вдруг окаменевшей под ними земле, - и одиночество, и родная сторона, и сама тенью крадущаяся за нею смерть испугались представшего перед ними лиха. Не седой, а красной от крови была Васькина голова, и только усы торчали на ней, будто приклеенные сидевшим среди втоптанных в песчаный берег закусок и бутылок вороном.
...Опасаясь шальных и снайперских пуль, она плотно прижалась грудью к земле и поползла к бойцу по-пластунски, издалека осматривая его раны. Похоже, не один снарядный осколок обрушился на него, давно поседевшего в предчувствии их, но не приседавшего перед ними, а вставшего им навстречу в полный рост, ибо проломлен был не только лоб его, но и грудь, в которой ещё стояла жизнь, как тёплая кровь в открытых ранах.
- Оставь... Не трогай меня, - прошептали его умирающие губы. - Мне уже не больно...
И поняла она, что даже если очень захочет - уже ничем не сможет ему помочь, ибо и перевязать, обработав, его раны ей было нечем, и дотащить его безпомощное полуживое тело до лазарета у неё не хватит сил. Да и где теперь располагается тот лазарет? Даже в той стороне, откуда прибыли они сюда, и куда уехал со своим сынком озверевший Жора, вряд ли можно было его отыскать. Никогда и никто не отыщет и их в этой покинутой людьми глухомани, и значит, будут они тут поживать, как выразился Васька, одни, пока Бог не увидит их со своей вырванной, как белый гриб, из земли, но сияющей в небе вечным крестом колокольни...
2012 г.
_____________________
Впервые рассказ опубликован на сайте Проза.ру В нашу редакцию поступил от автора, которому выражаем признательность за это замечательное произведение, достойное традиций нашей великой литературы.
Воспроизводится по тексту сайта ДЗВОН:
http://www.za-nauku.ru//index.php?option=com_content&task=view&id=5458&Itemid=41
