И. И. Плеханова. Антиномии Валентина Распутина

В контексте темы конференции – «Российская цивилизация: история, проблемы, перспективы» (9 апреля 2017 - г. Иркутск) – антиномии Валентина Распутина могут быть рассмотрены как авторское решение одной из фундаментальных проблем русской ментальности.

 Антиномия – от древнегреческого άυτι- и υομος – «противоречие в законе», которое может быть «логическим отражением противоречий самой действительности, но может быть и антиномичным суждением» [1, с. 65]. Глубокие антиномии имеют свою объективную, внутреннюю природу, требуют осмысления и – по возможности – разрешения. 

Таким противоречием российской действительности, пружиной её трагической истории является антиномичная открытость миру: всемирная отзывчивость, но – до полной потери самосохранения, когда духовная расположенность к иному обретает тревожные социальные последствия. Этот феномен психики – залог и великих открытий, и тяжёлых поражений. Так Ф. Достоевский особо подчёркивал, что творческий дар Пушкина включал «способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций, и перевоплощения почти совершенного» [2, с. 130]. Писатель видел в этом «черту национального гения», т.е. потенциал единения, залог исторической миссии русского народа. Когда же в ХХ веке эта миссия была заявлена, академик И. Павлов уже резко критиковал национальное сознание, будь то «ум низших масс» или «ум интеллигентский», за одержимость идеями. В отзывчивости и переимчивости он видел недостаток ответственного здравомыслия и собственной зрелости: «мы всё достоинство полагаем в том, чтобы гнать до предела, не считаясь ни с какими условиями» [3, с. 118].

Поэт М. Волошин тоже считал самозабвенную отзывчивость одной из главных причин исторических катаклизмов: «До мартобря (его предвидел Гоголь!) // В России не было ни буржуа, // Ни классового пролетариата… // <…> Вся наша революция была // Комком религиозной истерии: // В течении пятидесяти лет // Мы созерцали бедствия рабочих // На Западе с такою остротой, // Что приняли стигматы их распятий» [4, с. 187]. Эта отзывчивость до самоотречения виделась В. Короленко качеством всеобщим, народным, национальным, питаемым идеалистическими наклонностями и следствием их – доверчивостью, т.е. отсутствием не только критики, но и инстинкта самосохранения. Обращаясь к А. Луначарскому, он требовал ответственного мышления от большевиков: «В миллионах русских голов в какие-нибудь два-три года повернулся внезапно какой-то логический винтик, и от слепого преклонения перед самодержавием, от полного равнодушия к политике, наш народ перешёл… к коммунизму, по крайней мере, коммунистическому правительству.< …> Народ поверил, что вы можете это сделать» [5, с. 243].

С такой же лёгкостью через 70 лет произошло отречение народа от собственной истории и самоубийственный поворот к будто бы западной модели существования, трагическим свидетелем которого стал В. Распутин. Писатель занял непримиримую позицию, его публицистика – книги «Россия: дни и времена» [6], «Эти 20 убийственных лет» [7] – требовала мобилизации здравого смысла, нравственной воли, жизненной силы. Энергия сопротивления отстаивала национальные интересы, но с неизбежностью отчуждалась от всемирности, которая, потеряв духовное содержание, явилась в образе глобализации. Поворот от самоотречения к самосознанию был задан в русской литературе раньше – как выдвижение идеи памяти в 60-70-е годы. Но реабилитация национальных истоков, призыв к их реанимации не могли решить сущностное противоречие «всемирной отзывчивости» в ХХ веке – требование развития в соответствии с общей динамикой времени и императив сохранения своей идентичности. Литература обнажала проблемы истории, художники развивали свой образ мышления о насущном и общем,  предлагая его как один из путей разрешения противоречий национального самосознания.

Распутинское решение антиномии всемирной отзывчивости – расширение сознания через самоуглубление рефлексии, но самоограничение в выборе способа, форм и пределов самореализации. Это стало универсальным императивом во всех сферах деятельности – не только в проповеди природоохранной экософии, но и в писательской работе. Распутинская всеотзывчивость до самозабвения проявилась в глубокой ответственности за жизнь целого мира и волевом самоограничении в творчестве. Таков был осознанный выбор – и он имел парадоксальные, даже драматические последствия.

Можно с уверенностью утверждать: как художник В. Распутин не до конца реализовал свой потенциал – и сделал это по собственной воле. Действительно, полвека присутствия в литературе представлены в составленных им собраниях сочинений всего 6 повестями, примерно 30 рассказами, а также книгой историко-экологических очерков «Сибирь, Сибирь…» (1983-2006) и богатой публицистикой. Можно предположить, что слишком многое не дошло до печати. Так, в интервью середины 70-х годов писатель говорил, что работает над романом о любви из городской жизни, но с тех пор никаких сведений об этом романе нигде не отмечено. Мемуаристы отмечают, что Распутин не только глубоко знал и проникновенно любил поэзию, но и сам писал стихи, причём не только дружеские эпиграммы, но пока об этом свидетельствует только переписка [8]. Работники «Музея В. Г. Распутина» при разборе архива столкнулись с неслыханной ситуацией: писатель не считал нужным хранить свои черновики – буквально сжигал или выбрасывал кипы страниц… (устное свидетельство В. Я. Ивановой). Содержание той части архива, которая передана в РГБ, ещё не описано.

Второй парадокс самоограничения – особый круг героев писателя, намеренная сосредоточенность на любимом типе – «распутинских старухах», изображение рефлексии сознания, находящегося на грани жизни и смерти. Это даже спровоцировало упреки во влечении к танатологическим мотивам, в отчуждении от жизни [9] – так объясняли причины консерватизма Распутина на излёте перестройки. Поворот к изображению мужских характеров в 90-е годы («Рассказы о Сене Позднякове», 1994 – 1997, и др.) не достиг к той психологической убедительности-заразительности, какой отмечены женские, детские («Уроки французского», 1973, «Вниз и вверх по течению», 1972), «Век живи – век люби», 1981), а также автобиографические образы («Что передать вороне?», 1981, «Наташа» 1981, «Видение», 1997, «В непогоду», 2003). Можно утверждать, что все три ряда героев – проекция авторского сознания, а сам тип художественного мышления Распутина расположен к лирико-философской рефлексии, которая обращена к решению тайны человеческой судьбы, но – тяготеет к дидактике.

Отсюда третий парадокс самоограниченной всеотзывчивости – несоединимость в органическое целое психологического потенциала Л. Толстого и Ф. Достоевского, чьи идеи и принципы изображения человека в равной мере присущи В. Распутину. Толстой – аналитик диалектики души, живописец мира и моралист, он представляет мистическую связь героев (Анна Каренина и Вронский видят один общий сон, как Настёна и Гуськов в «Живи и помни») и ведет преступившую героиню к гибели, но насколько непохожи героини друг на друга, несоразмерен грех и суть последнего выбора, хотя все совершается по формуле «Мне отмщение, и Аз воздам». Достоевский – писатель-идеолог и испытатель идей, потрясённый диапазоном антиномий в душе человека, сакраментальная фраза Мити Карамазова – «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил» – признание невозможности упрощения. Так же Митя рассуждает о красоте: «Тут Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». У Распутина уже простой мужик задумался о своей безнадёжной антиномичности, а образ битвы за человека приобретает современные, но ничуть не менее роковые формы: «Сеня давно присматривался к себе с удивлением: целое там царство-государство в нём! Такая там многопартийность! И за него, за Сеню, за то, кому им править, идёт такая война, что упаси и помилуй!» [10, с. 323-324]. Сам Распутин, встревоженный разнородностью собственного целого, выдвигает идею должного поведения как предписанную свыше, когда выбор совершается через узнавание промысла. Эту идею автор не боится вложить в сознание подростка (не по годам умудрённого, в отличие от подростков Достоевского): Саня из рассказа с назидательным названием «Век живи – век люби» с недетской твёрдостью убеждён, что «всякая жизнь – это воспоминание вложенного в человека от рождения пути» [11, с. 428].

Выбор в пользу определённости был сделан самим Распутиным в молодости, когда он резко изменил образ мысли, творчества и высказывания. Автор ранних рассказов, необыкновенно лёгких, ясных, с динамичным языком [12], с весёлым подтекстом [13], как будто совершенно не похож на автора произведений с названиями-заклинаниями: «Живи и помни» (1974), «Век живи – век люби» (1981), «Сибирь без романтики» (1983). В самом писателе жил Протей-художник, разноликий и если не «многопартийный», то с разной установкой на духовное общение с читателем – игровое или суггестивное. Распутин выбрал ответственность, ибо у него, как и у юного героя, память провиденциальна, императивна и руководит творчеством, ибо писатель «должен ощущать в себе весь прежний исторический и духовный опыт своего народа, его историческую направленность в будущее» [14, с.154].

Парадокс самоограничения писателя – это осознанный выбор художника с диалогическим потенциалом мышления в пользу монологической дидактики. Выбор соответствует классической заповеди, признающей неразложимость этики и эстетики: «Гений и злодейство – две вещи несовместные». Так открывается ещё одна антиномия: познание с позиции должного – насколько оно эвристично? Выбор Распутина – нравственно регламентированное творчество, однако задача гения – не упрощать, а расширять границы понимания мира и человека. Антиномию должного и эвристичного художник разрешает, исследуя антиномии долга, т.е. вживе представляя нравственные парадоксы. Настёна написана как трагическая предательница-героиня, она обречена на преступление, ибо не может выдать мужа-дезертира: он пришёл к ней, а по закону высшего, природного долга жена тоже несёт ответственность, раз не спасла от ошибки. Но, помогая Гуськову, Настёна умножает бедствие совести, которая не даёт права на жизнь уже ни ей, ни её дитя...

Ещё один парадокс долга – счастье трагического индивидуализма, которое вполне осознано предательницей-героиней: «Судьбой ли, повыше ли чем, но Настёне казалось, что она замечена, выделена из людей – иначе на неё не пало бы сразу столько всего. Для этого надо быть на виду.< …> Она потерпит, вынесет всё, что придётся на её долю, но коптить небо плюновой, ни на что не пригодной бабой она не согласна – тогда уж лучше и не жить» [15, с. 114]. Другой – ожесточённый, своевольный – индивидуализм мужа-оборотня оттеняет призванность исключительной судьбы и безмерную глубину повинной совести Настёны.

Выбор в пользу долга для самого Распутина – это волевое укрощение страстей. О его природном темпераменте, сокрытом замкнутостью и отчуждением, свидетельствует автобиографический рассказ «Уроки французского» (1973). Ребёнок со страстью к игре, но положивший себе добывать не больше 1 рубля в день – только на молоко, это симбиоз игрока и подростка-правдолюба по Достоевскому, но это и архетипическое дитя, которому учительница невольно открывает благодатную волю обмана. Недаром в награду он получит два яблока – плод познания добра и зла, открытие вкуса жизни и антиномии невинного плутовства.

Сила страстей, которые приходилось смирять самому писателю, укрощать собственной нравственной и художественной волей, представлена в рассказе «В непогоду» (2003). Рассказ подчёркнуто автобиографический, достоверность истории даёт ключ к психологии творчества. Эпизод пребывания в санатории «Байкал» во время внезапно налетевшего урагана представлен как столкновение личной воли и природной мощи, в котором человек сначала почти сокрушён, но потом овладевает стихией с помощью поэтического слова. Автор размышляет о смерти и благодатной кончине, но тут же на его «заячий домик» обрушился удар чудовищной силы. За буйством стихии угадывается высшая воля – «это нас же требуют к ответу» [16, с. 429]. Покаянные размышления о судьбе всей современной цивилизации кажутся автобиографическому герою благотворными: «Мне хочется думать: если я не ошибаюсь и бешенство стихии изнемогает, так это оттого, что мысли мои приняли правильное направление…» [16, с. 433]. Уже окончательное умиротворение наступает, когда автор нашёл-припомнил магическую формулу стиха Н. Рубцова: «Пусть деревья голые стоят, // Не кляни ты шумные метели!» [16, с. 436]. Наутро жизнь возобновила свой порядок: «И мудро отступил в сторонку Апокалипсис» [16, с. 438].

Автор достаточно ироничен, чтобы не заявлять о своей решающей роли, о собственной ответственности за состояние мира, но отсутствие претензий на мессианство не отменяет саму «всемирную отзывчивость». Смирение перед высшей волей, которую проявляет автор, – та же сила духа, мера глубины переживаний, энергия высокой страсти, направленная на благодатные цели. Высшая воля представляет, видимо, яростный гнев стихий как проявление мирового разума – Распутин называл его «чувствилищем». Впервые этот образ появляется в рассказе «Что передать вороне?» (1981), в котором автобиографический герой переживает кризис творческого и нравственного самосознания. Исцелению помогает левитация над Байкалом, и она описана как состояние полной открытости миру: «Я не ощущал себя вовсе, всякие внутренние движения сошли из меня, но я продолжал замечать всё, что происходило вокруг, сразу всё и далеко вокруг, но только замечать. Я словно бы соединился с единым для всего чувствилищем и остался в нём» [17, с. 357]. После встречи с чувствилищем происходит полное исцеление сознания.

Метафизические переживания описаны Распутиным ощутимо и достоверно в ряде поздних рассказов, его визионерский опыт передан чувственно, как и должно быть при контакте с чувствилищем. Так проявляет себя ещё одна антиномия писателя – двуединство иррационального и реалистически представленного опыта. Но Распутин не развивал свою концепцию всеединого в эссеистике, не акцентировал её как собственную картину мира и остался в истории литературы не как метафизик, а как писатель-«нравственник». Таков был его собственный выбор: в декларации «Мой манифест» (1996) писатель называл литературу «кафедрой», видел её не до конца исполненную миссию учительной, спасительно-направляющей – «напитать сердца читателей настолько, чтобы они не путались в добре и зле» [18, с. 85]. Так писатель, стремясь к определённости, точности понимания смыслов, уклонился от притязаний на роль мыслителя, оставаясь им по сути собственного дара.

Художник, мыслящий о мире как многосложной целостности, но ограничивающий себя дисциплиной духа, – явление парадоксальное для эмансипированного времени и традиционное для христианской аскезы. Творчество как подвиг смирения – решение антиномии всеотзывчивости и самозабвения по В. Распутину. Подвиг смирения обеспечен зрелым чувствованием-пониманием внутренних противоречий, свободой ответственности. Глубина всеотзывчивости соответствует силе смирения, цену подвига знает только сам художник. Его книги, герои, идеи предлагают реальный опыт и потому живой пример ответственного самосознания в диалоге с безмерным миром. Этот опыт не только не предполагает отказ от всемирной отзывчивости, не упрощает картину внешнего мира и внутренней жизни человека, но развивает рефлексию, чтобы овладеть силами сознания и подсознания. Социальное продолжение духовной жизни писателя – в читательском понимании меры сделанного, как заявленного, так и сокрытого от публичного восприятия.

И. И. Плеханова,

д. филол. н., профессор,

Иркутский государственный университет

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 

1.Новейший словарь иностранных слов и выражений. – Мн.: Современный литератор, 2007. – 976 с. – С. 65.

2.Достоевский Ф. М. Объяснительное слово по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине. 1880. / Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. – Л.: Наука, 1984. – Т. 26.- 520 с. – С. 130.

3.Павлов И. П. О русском уме // Павлов И. П. Рефлекс свободы. – СПб.: Питер, 2001. – С. 118.

4. Волошин М. Россия: поэма / Волошин М. «Жизнь – бесконечное познанье»: Стихотворения и поэмы. Проза. – М.: Педагогика-Пресс, 1995. – С. 187.

5.Короленко В. Г. Письма к Луначарскому / Негретов П. И. В. Г. Короленко. Летопись жизни и творчества. 1917-1921. – М.: Изд-во «Книга», 1990. – 288 с. – С. 243.

6.Распутин В. Г. Россия: дни и времена: Публицистика. – Иркутск: Изд-во журнала «Сибирь» совместно с Товариществом «Письмена», 1993. – 231 с.

7.Распутин В., Кожемяко В. Эти 20 убийственных лет. – М.: Алгоритм: Эксмо, 2011. – 320 с.

8.Кубатов В. Я. Подорожник: Встречи в пути, или Нечаянная история литературы в автографах попутчиков. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2006. – С. 183.

9. БасинскийП. Memento mori // Лит. Газета. – 1992. – 28 октября. – № 44. – С. 4.

10.Распутин В. Поминный         день / Распутин В. Собр. соч. в 4 т. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2007. – Т. 3. – С. 321-348. 

11.Распутин В. Век живи – век люби / Распутин В. Собр. соч. в 4 т. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2007. – Т. 1. – С. 405-446. 

12.Сенчин Р. Забытый Распутин // Творческая личность Валентина Распутина: живопись – чувство – мысль – воображение – откровение: сб. науч. тр. / ФГБОУ ВПО «ИГУ». – Иркутск: Изд-во ИГУ, 2015. – С. 162-170.

13.Ходий В. В. Ранний Распутин // Творческая личность Валентина Распутина: живопись – чувство – мысль – воображение – откровение: сб. науч. тр. / ФГБОУ ВПО «ИГУ». – Иркутск: Изд-во ИГУ, 2015. – С. 148-161.

14.Распутин В. Г. Что в слове, что за словом? / Распутин В. Г. Что в слове, что за словом?: Очерки, интервью, рецензии / В. Г. Распутин. – Иркутск: Вост.-Сиб. книжн. изд-во, 1987. – С. 151-159.

15.Распутин В. Живи и помни / Распутин В. Собр. соч. в 4 т. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2007. – Т. 3. – С. 5-256.

16.Распутин В. В непогоду / Распутин В. Собр. соч. в 4 т. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2007. – Т. 4. – С. 410-438. 

17.Распутин В. Что передать вороне? / Распутин В. Собр. соч. в 4 т. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2007. – Т. 2. – С. 337-360. 

18.Распутин В. Г. Мой манифест / Распутин В. Г. В поисках берега: Повесть, очерки, статьи, выступления, эссе. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2007. – 528 с. – С. 85-90.

____________________________

См. также:

Валентин Распутин: Прощания c Россией не будет

Время трагедий и засилья капитала - Валентин Распутин