А.И.Щербаков. Приятный собеседник

Какой собеседник нам представляется самым докучливым? Правильно. Тот, который говорит излишне много и в основном – о себе, обожаемом.

А коли так, то способом от противного нетрудно сделать полезный житейский вывод: хочешь быть приятным собеседником, как можно больше слушай других и как можно меньше говори сам, в особенности – о своей персоне и личных проблемах. Наука довольно простая и понятная. И удивительно, что многим из нас, если не большинству, она даётся с немалым трудом, а то и вообще остаётся недоступной. Хотя, казалось бы, наглядных примеров для подражания достаточно – каждый встречал людей, владеющих этой нехитрой наукой. Даже виртуозно владеющих, вне зависимости от общего и специального образования.

Мне, положим, вспоминается наш деревенский рыжебородый старик Тимофей Потухин, о котором я уже писал где-то по другому случаю. Дед Тима, как свойски звали его односельчане (между прочим, бывший матрос Тихоокеанского флота ещё царских времён, участник Японской кампании) доживал свои дни бобылём. И в сороковые годы, голодные и холодные, ему, понятно, приходилось особенно несладко. Чтобы как-то прожить, бывало, даже собирал подаяния под окнами. Но, правда, лишь после того, как исполнял какое-либо общеполезное дело. К примеру, восстанавливал плотину на сельском пруду, которую обычно сносило весенним половодьем. Или поправлял дорогу вдоль улицы – возил на тележке щебень с песком и заваливал колеи и колдобины. Но всё же главным образом кормился тем, что за хлеб-соль помогал многодетным вдовам и солдаткам в мужских работах по дому, по хозяйству – пилил, колол дрова, городил огороды, латал крыши, клал печи и чистил трубы…

Помнится, нанимался и к нам дровоколом. Работал топором ловко и усердно, насколько позволяли стариковские силы. А вместо перекуров (старый матрос был некурящим) заводил разговоры, заходя в избу передохнуть. Притом сам в этих беседах участвовал довольно своеобразно. Переступив порог, обычно садился на лавку возле печки, снимал шапку, рукавицы, расстегивал фуфайку и двумя-тремя фразами задавал тему разговора из самых насущных – о вестях с фронта, о сельских новостях, о здоровье хозяйки и всех домочадцев. Вовлекал таким образом в разговор мою словоохотливую мать и даже молчунью – старшую сестру Марфушу, колхозную трактористку, если она оказывалась дома. Давал им выговориться от души, сам же большей частью слушал молча, потряхивал бородой, прихлопывал голицами по коленке и лишь изредка поддакивал участливо:

– Дак оно так! Дак так-так... Дак эдак-эдак…

Подобным манером поддерживал он разговоры и в других домах и в результате прослыл на селе не только умелым, добросовестным работником, но и приятным, интересным собеседником. Хотя прежде всего, как я теперь понимаю, мудрый дед Тимофей, немало поживший и повидавший на свете, был хорошим психологом.

Позднее я не раз замечал, что многие бывалые и проницательные люди, знающие человеческие слабости, частенько пользуются таким или схожим приёмом в общении с окружающими. Помню, мастерски владел им старший редактор сельхозпередач краевого радиокомитета Николай Чурилов, под началом которого мне довелось поработать в журналистской молодости. Мы сидели с ним в одном кабинете, стол в стол, но поскольку он был старшим и по возрасту, и по портфелю, то посетители редакции норовили обращаться прежде всего к нему. Даже и коллеги из соседних кабинетов, забегавшие поболтать, обменяться новостями, искали в первую очередь его внимания. И Николай Григорьевич никому не отказывал в отзывчивости, охотно общался со всеми. Но каким образом?

Надобно заметить, что он был из тех немногих журналистов, которые рождают свои матерьялы не в домашней тишине и не в гостиничном уюте под занавес командировок, а прямо среди редакционной суеты, на бойком рабочем месте. И потому досужие собеседники были для него нежелательны особо. Точнее, должны были быть. Однако он умел напрочь отключаться от них, маскируя этот трюк показным вниманием. Он бодро здоровался с очередным гостем, даже подвигал ему стул и радушным жестом приглашал присесть поближе, однако, запустив разговор, бросать пера не спешил. А если видел, что посетитель явно из многословных и досужих, то потихоньку возвращался к листу и продолжал ваять свою нетленку. Он лишь помахивал головой в знак полного согласия с собеседником и время от времени поддерживал его монолог готовыми репликами, годными на все случаи. Набор их был у него более широким, нежели у деревенского деда Тимофея. Кроме неизбежных «да-да» и «так-так», он через некоторые промежутки на секунду отрывал от рукописи невидящие глаза и походя вкраплял в речевой поток визитёра, заливавшегося соловьём: «Ну ещё бы!», «Вот именно!», «Ну, а как же!», «Ты погляди-ка!»...

И так до тех пор, пока, вдоволь наобщавшись с приятным собеседником, удовлетворенный гость не поднимался со стула и, с улыбкой раскланиваясь, не скрывался за дверью.

После чего, испытывая не меньшее удовлетворение, Николай Григорьич обычно подмигивал мне с видом авгура и облегчённо выдыхал:

– Ф-фух, унёс речистого нечистый…

И затем с новой силою налегал на своё вечное перо.

А однажды мне довелось услышать своеобразную притчу на эту тему. Притом выразительно афористичную, с оттенком восточной мудрости. Дело было где-то в середине 70-х прошлого столетия. В те благословенные годы большой популярностью пользовались так называемые писательские десанты, то есть групповые поездки мастеров слова по стране, чаще всего – по ударным стройкам, по молодым городам, по разбуженной Сибири, переживавшей новое освоение. У нас эти литературные десанты назывались Енисейскимивстречами. Мне, тогдашнему корреспонденту «Красноярского рабочего», не однажды доводилось освещать их на газетных страницах. «Проездившись» по новостройкам нашего края – от знаменитой Саяно-Шушенской ГЭС до заполярного газопровода Мессояха – Норильск, писатели обычно собирались на заключительную встречу с красноярцами в краевой научной библиотеке, в большом зале на пятом этаже. Интерес к литературе, книге, а тем более к живым писателям был тогда огромный. Зал набивался до отказа.

И вот открывался занавес. Тружеников пера, веером усаженных на сцене, все горячо приветствовали, и они под оглашаемые имена и титулы выходили один за другим к трибуне и обращались со своим словом к читателям. Кто говорил о впечатлениях от поездки, кто рассказывал о новых книгах, кто читал свежие стихи, навеянные Сибирью. А поскольку мастера-словотворцы в большинстве своём отменные любители поговорить, то выступления многих явно зашкаливали за регламент. И, может, именно потому мне особо запомнилось выступление Анвера Бикчентаева, что оно было предельно кратким. Этот башкирский прозаик, автор известной повести о подвиге Александра Матросова и ряда других заметных произведений, был в те времена широко читаем и глубоко почитаем, да и седые виски давали ему право на прозрачный намёк коллегам, с которого он начал свою речь.

А он сказал примерно так: «Мои земляки-аксакалы, провожая меня в гости к вам, в сибирские края, дали мне такой наказ: „Анвер, – сказали они, – когда на встречах и в собраниях будут говорить другие, ты внимательно слушай всех и стой на обеих ногах. Но если дадут слово тебе, то говори, стоя на одной ноге“». И Анвер Гадеевич, выйдя из-за трибуны, действительно поджал одну ногу и в таком положении продолжил выступление. И вскоре его немногословная, но яркая и образная речь была увенчана бурными аплодисментами и одобрительным смехом всё понимающей аудитории.

Готов признаться в заключение этих заметок, что после вышеописанного урока и я, грешный, выступая в собраниях, стараюсь, как тот башкирский классик, следовать совету его мудрых земляков. Хотя, правда, стою при этом всё же на обеих ногах, подтягивая одну лишь мысленно. Что, возможно, и мешает до конца освободиться от злоупотребления читательским вниманием. Особенно теперь, на фоне прогрессирующей склонности к стариковскому многоглаголанью. Но, надеюсь, я несколько сглаживаю порок тем, что взял за правило, начиная разговор, прямо и открыто предупреждать слушателей и организаторов литературных встреч, чтобы они смелее притормаживали меня при заносах, а то и останавливали. Иначе, могу, мол, разболтаться, как тот некрасовский дед Мазай в сарае.

И предупреждаю, понятное дело, не от излишней скромности, а, напротив, от не очень скромного желания всё ж остаться в памяти людской приятным собеседником. Не зря евангельская мудрость гласит, что «во многоглаголании несть спасения». И сам Христос наставлял слушателей, оберегая от ненужных клятв и толерантно-амбивалентного пустословия: «Но да будет слово ваше: „да, да“; „нет, нет“; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5:37).