Александр Щербаков. Воспоминание о нашем Первомае

Не знаю, как вам, дорогие соотечественники, а мне искренне жаль того, ушедшего в прошлое, ярчайшего праздника Первомая.

    И не столько жаль мне былой яркости, звучности и многолюдности Первомая, сколько именно первородной сути этого праздника как Дня солидарности рабочих всего мира, боевого смотра сил трудящихся всех стран.

Да, именно таким он начинался когда-то. И вовсе не в годы диктатуры пролетариата, и не по декрету вождя его, превращаемого ныне в главного потрошителя русского народа, и вообще не в нашей стране, а, если помните, аж в 19 веке, в память о героическом выступлении рабочих против своих угнетателей в майские дни 1886 года, в Чикаго. То есть – в Америке (!), как это ни парадоксально звучит в нынешние дни. В Российской же империи Первомай впервые отметили в 1890 году в Варшаве, в 1891-ом в Петербурге.

    Естественно, что в молодом Государстве рабочих и крестьян его возродили, обновив на свой лад. Но всё же к нам, людям послевоенного времени, он дошел именно как Международный праздник труда и День солидарности трудящихся всех стран. Включая нашу. Ну да, многие из нас несколько скептически относились к подобным именованиям, считая их неуклюжими пропагандистскими штампами советско-партийных идеологов. И, может, была в том доля сермяжной правды. Однако сегодня, при возвращении Капитала и наглом воцарении его, вместо Труда, да ещё с такими дикими нравами, редко кому не стало ясно, что если советский агитпроп где-то и привирал насчёт преимуществ социализма, то насчёт пороков капитализма, его бесчеловечной, хищнической сущности говорил истинную правду. Каждый, добывающий хлеб в поте лица своего, ежедневно и ежечасно испытывает это, как говорится, на собственной шкуре.

    И было бы очень даже неплохо возродить сегодня тот самый праздник солидарности трудящихся, как боевой смотр их сил, где верховодили бы не карманные, а мощные, на деле независимые профсоюзы, способные вместе с рабочими партиями защищать интересы людей труда перед хищными владельцами недр, банков, заводов, пароходов…

     Хотя, повторюсь, Первомай был неплох и в советском изводе. Конечно, мы, студенты- «шестидесятники», подпевая ушлой диссидентуре, иногда ворчали, что, мол, нас «гонят» на демонстрацию «по разнарядке», да ещё и заставляют тащить портреты классиков марксизма и членов Политбюро. Но всё же ворчали больше из фронды, а воистину народный праздник заражал нас общим настроением. Это я ныне вижу по нашим радостным лицам на желтеющих любительских фотографиях. Со временем же мне ещё яснее открылась суть Первомая как праздника Труда и смотра трудовых достижений. И я принял её. Особенно, когда стал журналистом и воочию увидел, как тщательно, соревнуясь с соседями, готовились «трудовые коллективы» к этому смотру и с какой гордостью несли, везли на машинах свою продукцию. А красноярцам было что показать – от холодильников, комбайнов до спутников связи, от шин, линолеумов до искусственных шелков всех цветов радуги…

    К слову, о шелках. Их выпускал мощный шёлковый комбинатище. И они славились во всём мире. Помню, Герой Соцтруда Зоя Сафонова, ткачиха (она и ныне жива, дай ей Бог здоровья), возила образцы даже в Америку и заключила там десяток выгодных контрактов на поставку своих шелков. Где они теперь? От комбината – одни стены, в которых вместо Зоиных станков какие-нибудь торговые ряды с чужестранными товарами…

    На тех праздниках редкими были только крестьяне, ибо у них начиналась посевная страда. Но журналисты помогали им незримо присутствовать среди демонстрантов. В пору работы на ТВ, на радио я не однажды привозил их живые голоса на площадь, и они звучали над колоннами вместе с тракторным гудом и трелями жаворонков. Не скрою, что мне особенно нравились эти предпраздничные командировки в сельскую глубинку. Возможно, они будили во мне светлые воспоминания о том далёком первом Первомае…

      Да и теперь я вот закрою глаза и вижу его, словно вживе.

     …Утренник был холодным. Я надел старые валенки на босу ногу и сквозь тонкую подошву чувствовал пятками каждую кочку. С Любкой Рябихиной, соседской девчонкой, мы бежали узким Юшковым переулком в пятую бригаду. В глазах рябило от солнца, бьющего сквозь решётку высокого тына.

       В бригадных воротах я так и замер на месте от удивления. Вдоль двора выстроился невиданный конный поезд, яркий, как венок. В гривах лошадей, на дугах и оглоблях развевались алые и голубые ленты, на рыдванах, фургонах, на плугах и коротких конных культиваторах (а ведь были конные культиваторы!) покачивались, как маки, алые флажки. Под дугами позвякивали колокольчики. А прямо надо мной, на длинной граблёвищной соковине, прибитой к балясине, колыхался пунцовый флаг. Под карнизом бригадной избы-конюховки рдел яркий лозунг с белыми аршинными буквами. В зеркальных отвалах плугов, откинутых набок, играли зайчики.

   Ребятишки и старики, одетые налегке, в холщовых рубахах, в шабурах без подкладок, девки и женщины, в небрежно повязанных цветастых полушалках, стояли в кругу, оживленно и громко разговаривая. Вдруг раздалась команда:

   – По коням!

   Все бросились по местам. К головной упряжке подбежал Янка Лялькин, курносый, костлявый, как пужало, коротконогий парнишка. Он взял вожжи, обмотнул их вокруг кулаков. Каурая кобылица Маточка, запряженная в культиватор, выгнула свою атласную шею и заклацала удилами.

     – Брысь, таракан, затопчу!

     И лишь когда пришёл в движение весь разукрашенный поезд, а поджарая Маточка, ринувшись в ворота, обдала меня влажным дыханием, я сообразил, что полусмешной-полусердитый окрик Янкин был обращён ко мне, и живо отскочил в сторону.

     Зацокали копыта, загрохотали телеги, залязгало железо. Шумной гурьбой провожали ребятишки конный поезд через Малахову гору, за самую поскотину – на Бызову пашню. И мы с Любкой Рябихиной, веснушчатой, как сорочье яичко, взявшись за руки, тоже бежали в разноголосой толпе.

      Солнце уже пригревало. Сбоку косогора, по обрыву, с обнажённых ветвистых корневищ падали капли. По глинистому дну яра журчал ручей, водопадами, словно по ступенькам, спускаясь в лощину. Таяла в логах коренная вода.

     На пашне упряжки распределились по своим загонкам и, празднично нарядные, начали свою будничную работу: пахать, боронить. Растянувшись до кромки горизонта, рассеявшись по всей полосе, они мелькали на чёрном полотне поля, как огоньки в ночи. А небо дрожало от заливистых жаворонков – невидимых глазу звонких колокольчиков.

    Это был первый, первый Первомай, который я помню. Шла весна 1945 года…

  Красноярск