Вечные «Мгновения» Юрия Бондарева. К 95-летию писателя

В огромном, глубоком и многогранном творческом наследии, созданном великими трудами Юрия Васильевича Бондарева за его поразительно плодотворную писательскую жизнь, есть и жанр художественной миниатюры, получивший от самого автора название «Мгновения».

Публикация их начиналась в семидесятые годы прошлого века, и они сразу же привлекли заинтересованное читательское внимание. Один за другим выходили фундаментальные романы Юрия Бондарева, печатались его злободневные повести и рассказы, так что с любимым автором мы не расставались. Но и среди гораздо более масштабных его произведений не суждено было затеряться удивительно притягательным «Мгновениям», взявшим в плен, казалось, одновременно и читателей, и самого писателя.

Я помню, что некоторые из бондаревских «Мгновений» при мне обсуждались людьми разного возраста столь же горячо, как и его романы. Ну а про то, что значат «Мгновения» для автора, более всего свидетельствует, пожалуй, такой факт. Ведь, начав работу над ними без малого пятьдесят лет назад, он все последующие полвека её не оставляет.

Почему же? В чём секрет? Однажды Юрий Васильевич написал так: «Жизнь есть мгновение, мгновение есть жизнь». Не в этом ли разгадка крепкой привязанности выдающегося романиста и к этому, казалось бы, предельно локальному жанру?

Задача писателя — останавливать жизнь, чтобы запечатлеть её на своих страницах. В романе или повести это выглядит развёрнуто и объёмно; в «Мгновениях», которые Бондарев пишет уже пять десятков лет, — почти моментально, как фотоснимок.

Да, это может быть мгновенный снимок душевного состояния, которое писатель хочет сохранить навсегда. Или снимок внезапного воспоминания, чем-то поразившего пейзажа, мимолётного разговора, даже мелькнувшей мысли… Говорят: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» У Бондарева оно может быть и ужасно. Или, вызванное чем-то сугубо обыденным, может увести мысль и чувство путями неожиданных порой ассоциаций куда-то очень далеко или очень высоко…

А драгоценность для нас этой буквально каждодневной писательской работы именно в том, что мы получаем возможность вместе с автором снова и снова прочувствовать или продумать ушедшее время, миновавшую жизнь. И неназидательные уроки мгновений, запечатлённых талантливейшим писателем, для многих становятся уроками жизни и нравственности.

Виктор КОЖЕМЯКО, обозреватель «Правды»

Пожар Венеры

В мартовские сумерки вышел в голый, весенний сад, и здесь сразу обдало горьким холодком свежести. Деревья стояли в фиолетовой предвечерней прозрачности. Было влажно, тихо и неподвижно. И вдруг я почувствовал какой-то брызжущий свет над головой, он подымался из-за тёмных вершин елей, разгорался всё ярче, всё ослепительней, всё настойчивее и, казалось, растягивался с востока на юг, пылал, рассыпался искрами, воинственно впивался в тёмную синеву, расходился тончайшими иглами к макушкам елей, к нагим ветвям берёз, остро сквозил меж ветвей — и была какая-то ярость в этом слепящем огне, в жарком свете, в этом неистовом небесном пожаре, какое-то торжество: победы, радости, любви...

Утром небо было серое, тихое, будто подёрнутое пеплом, как после пожара, но мне всё-таки казалось, что там, среди звёзд, случилось нечто важное: то ли война, то ли великое торжество любви.

Что же удовлетворяет душу

Если бы величайшие гении — Лев Толстой, Диккенс, Пушкин, Достоевский, Гончаров, Гоголь — проявили бы себя в нелёгкой жизни своей бесчестными, алчными, ложь возлюбившими, какое оправдательное искушение сладостно обрадовало бы треть соблазнённого человечества: стало быть, корысть совсем уж не грех, коли свойственна и великим...

И тут я вспоминаю слова мудрого из мудрых — Экклезиаста, который, будучи царём в Иерусалиме, предпринял большие дела: построил себе дома, посадил виноградники, собрал себе серебра и золота и сделался великим и богатым, но, когда оглянулся на жизнь свою, всё оказалось — суета сует и томление духа... И нет пользы для солнца, и всё оказалось для рта и тела человека, а душа его не насытилась. Что ж, даже несметное материальное благо не удовлетворяет душу. Благо одно — творить для других, отдавать другим, быть в родственной любви с людьми и родной землёй.

И здесь же я вспомнил Льва Толстого, который на людях, шумно не признавая себя патриотом, горько заплакал, когда узнал, что сдали Порт-Артур.

Заданная цель

Уродливые клеветнические позы в телевидении и прессе не всегда проявляют у людей разумных страстное желание полемизировать с так называемыми правдолюбцами, избравшими манеру всепозволительного, точнее — непристойного стиля. Тем более что охраняющие истину доказательства, несдержанная ответная брань или же спокойные аргументы могут глупцам всех мастей и тупицам, коим несть числа, показаться слабостью, оправданием, даже виной, а это унижает истинность реальности и удлиняет срок клеветы, которой предназначено умереть своей смертью.

Какими бы виртуозными ни были выпады и выходки, какой бы изощрённо-иезуитской ни была озлобленность в намерении как можно больнее ударить незаурядного политика, общественного деятеля, грош цена всем этим попыткам, ибо не такому уж тёмному нашему народу в конце концов становится ясно, что в мути ненависти мельтешит пакостная физиономия лжеца и льстеца, бесстыдно извращающего истину на потребу господ, властью овладевших. Таковы многие программы российского телевидения и таковы в подавляющем числе средства массовой информации (исключение редко), торгующие моралью, совестью и правдой. Давно уже нет сомнения, что заданная цель купленной, перекупленной и заложенной серо-желтоватой прессы и аморального «голубого экрана» — это подвергнуть идиотизации повально всё в нашем великом прошлом, в первую очередь духовные и народные ценности, то есть вырвать героические страницы из человеческой летописи, приговаривая, что у славян не было и нет своей истории. После этого на безжизненном пустыре, обработанном «пятой колонной» и американскими бульдозерами, вырастить бумажные розы завезённого колониального образца и придумать не третий, а четвёртый слаборазвитый мир с людьми, на шее которых будут висеть колокольчики, как у прокажённых в средние века.

Постоять в одиночестве

В последние годы она всё чаще снится мне...

Я вижу себя в радостной поре детства, а её молодой, красивой, какой была она в далёкие-далёкие тридцатые годы в Замоскворечье, в дни безоблачной любви её с отцом. Почему-то вижу её гладко причёсанную, в бархатном платье с высоким воротником, облегавшим её белую нежную шею, с закрытыми рукавами до тонких запястий, тоже нежных, родных, которые я поцеловал раз в жизни, когда она болела. Чуть повернув голову, она смотрит на меня тёплым светлым взором, таким же любящим, как в ту пору незабвенного детства, и без слёз, глазами, спрашивает меня о чём-то, обеспокоенная чем-то... И я просыпаюсь со сдавленным стоном в горле, проклиная свою суетную одинокую жизнь, с неизбывной потерей сознания, что её нет на свете уже много лет, моей верной матери. И тогда, не прощая себе ничего, я думаю: это она там вспоминает обо мне и просит прийти туда, где я навечно простился с ней, и постоять там, и поговорить, и молча рассказать о своём одиночестве.

Ненаглядный

Она спросила его:

— Тебе хорошо с ней?

— Да.

— А со мной?

— Нет.

— Мне больно. Вот здесь. — Она показала на грудь. — Если бы ты знал, как мне больно.

Он вяло поморщился. Она взяла нож со стола и протянула ему:

— Ударь сюда. Может быть, боль пройдёт.

— Что за мещанская мелодрама! — вскричал он. — Ты с ума сошла. Я не убийца!

— Но ведь ты предал меня.

С ласковой покорностью глядя ему в лицо, она тихонько прижала его дрогнувшую руку к своей груди.

— Ты слышишь, как у меня стучит сердце?

— Нет.

— Очень стучит. Что бы ни было, оно тебя любит.

— Я не слышу, как стучит твоё сердце, — сказал он раздражённо, почти жёстко. — И зачем все твои сантименты? Надоело! Скучно!

Она опустила глаза.

— Но почему ты предал меня? Разве я заслужила это?

Он с прежним раздражением пожал плечами:

— Всё проходит, милая.

— Нет, не всё, — возразила она, обращаясь к нему улыбающимся взглядом. — Ты читал... или слышал о вечном возвращении?

— Какая ерунда! Я не верю, что вечность вечна! Это слишком многозначительно! Впрочем, хватит этой болтовни! Было и прошло, понимаешь? Хватит! Давай не устраивать сцены, а разойдёмся мирно! Пойми, мне тяжело с тобой, я не могу себя насиловать! Я не люблю, не люблю тебя! Надоели твои сю-сю!

Он не был умён, поэтому кричал, некрасиво исказив своё красивое лицо. Она молчала. Она почувствовала духоту невыносимой тоски и слабо, беспомощно заплакала. Ей было трудно дышать, и тогда она со всей возможной сдержанностью сказала еле слышно:

— Уходи, милый. Прощай, ненаглядный...

Она выговорила это и сквозь слёзы тихо засмеялась от страха перед тем последним, утоляющим муку, что после его ухода она решила сделать с собой.

Птенец выпал из гнезда

Птенец выпал из гнезда и, оглядываясь, увидел незнакомый двор, пёстрых хохлатых кур, вокруг которых, как страж, бдительно вышагивал красавец петух с гордым малиновым гребнем и рыцарскими шпорами. А возле ворот конюшни жевала сено белая сытая лошадь и лениво помахивала роскошным хвостом, отгоняя суетливую стаю воробьёв, радостно возившихся под её ногами в сладко пахучей куче навоза, во всё горло чирикающих восторженно. И птенец зачарованно заковылял к навозной куче, растопыривая ещё не совсем отросшие крылья.

— Кто ты? Зачем ты здесь? Где ты жил? — всполошились воробьи, с тревожным любопытством окружив чужестранца. — Откуда ты?

Но птенец, зарываясь клювом в пахучую кучу, уже не помнил, из какого гнезда он выпал.

Теоретик

Разумеется, он знает, что надо писать так-то, а не этак. Его советы звучат вихрем фейерверков, звонкими пощёчинами литературе, он постоянно пребывает в самообольщении сумасшедшего восторга перед собственным гением. Он мастер декораций. Он купается в баритональном звуке своего голоса, в волнах заёмного остроумия, цитат, афоризмов, среди парабол взятого в кредит интеллектуального злоречия. Чаще всего его фразеология — закамуфлированный косметический кабинет литературного торгашества. Подчас в упоении борьбы с противником он клевещет, забывая, что клеветники слизывают мёд с острия иглы. Подчас в его речах ошеломляет бесстыдное проституирование понятиями во имя скандальной известности.

Его статьи не лишены (для психиатра) некоторого интереса в смысле изучения словесной брани, в которой разлит гнилой запах разврата, тления и садизма, но в нём торжествует злобная насмешка над древним символом: впереди убитого грека не понесут копьё в знак того, что оставшиеся в живых будут мстить бездарным теоретикам. Они обласканы безнаказанностью.

Однако перевозбуждённый критик яростен до умопомрачения, взъерошен до бешенства от бессилия, он мстит советской литературе за то, что она осмеливается быть высочайшей литературой, и его статьи — это даже не статьи, а плохо скрытая ненависть, дурное дело, как выразился бы Достоевский. У этих теоретиков в редкие минуты сомнений физиономия напоминает выставку пустоты и глупости, но едва они взлезают на трибуну, всё в их облике внушительно преображается (жесты, лоб, голос, вращение грозных или иронических глаз), всё весомо, всё оплетает и опутывает простаков, будто сетью. Их главный лозунг чрезвычайно прост: кто с нами, тот велик и бессмертен, и только он, наш непревзойдённый, должен зажигать спички первым, иначе разожгут пожар в литературе жалкие бездарности, в ослеплении не подозревая, что имя их бранным опусам — слава ругаемых гениев.

Не только брать...

— Мы живём в таком мире, где нет друзей! Нет их, нет, никому не верю, никому, все сволочи!

— Ты тоже сволочь.

— Кто-кто? Я?

— Если все сволочи, значит, и ты... А ты забыл свою мать — она тоже сволочь?

— Замолчи! Это святая женщина!

— У тебя нет друзей? А ты сам способен быть другом, а?

— Да, да, я способен, я могу...

— Ой как сомневаюсь я. Это ведь не только брать, но и отдавать.

Далёкое лето

В тот благословенный день замоскворецкого лета, после грозового тёплого дождя, обильно пролившегося над переулками, она, застигнутая где-то ливнем, худенькая, смуглая, в бесстыдно облепившем её ситцевом платье, прошла мимо, с удовольствием ставя босые ноги на дымящийся асфальт, мотая в руке промокшими сандалиями. А он в компании сверстников сидел тогда на перилах крыльца, с крыши которого то и дело шлёпались в солнечные лужи последние капли, и с сочным треском грыз зелёные яблоки, сворованные в саду знаменитого «Великана», крошечного кинотеатра, расположенного за соседним забором.

— Эй ты, босая курица! — крикнул он без всякой причины грубо. — Ты откуда? В канаве купалась?

— Привет, воришки, — ответила она весело.

И окатила его до того насмешливо засиявшим взглядом чёрных глаз, что он быстро не нашёл ответа и запустил ей вслед огрызком яблока.

Так она и запомнилась ему на всю жизнь — гибкая, в облепившем её до колен платье, с сияющими насмешкой глазами из-под слипшихся ресниц. Ему и ей было в то лето по двенадцать лет.

Ощущение времени

Всё чаще приходит мысль, что мир обманывает нас, вселяет в душу надежду на бесконечность жизни, затушёвывает понятие времени, отсоединяя его от пространства и памяти.

Всё ли имеет форму на земле и вне земли? Имеет ли форму солнечный свет, воздух, запах? Есть ли смысл утвердительно говорить о форме Вселенной?

Познать форму зрительно и объяснить её, находясь в самой форме, вряд ли полностью возможно, так как зрению нашему даны границы и видимость становится относительной, и подчас бесформенность представляется формой, а форма — бесформенностью.

Чем ближе к концу жизни, тем яснее, что время не имеет формы, то есть чёткого, реально ощущаемого измерения пройденного пространства, прожитых и пережитых лет, их начала, середины и предполагаемой границы перед исходом. Чаще всего время ощущается как пространство вне границ. И оно в этом случае непознаваемо. Быть может, поэтому в преклонные годы каждое утро кажется оторванным от всей жизни, которой вроде бы и не было, а был только полузабытый вчерашний и наступил сегодняшний день, отъединённый от грядущего завтра. Оно, грядущее, мнится ложно бесконечным: по причине личного везения и счастливой судьбы, «навечное отсутствие» со мной случится в туманном далеко. Это обманное чувство не признаёт категорию пространства, непреложно имеющего завершение и конец.

Самый надёжный инструмент измерения времени — это память, подкреплённая воображением. Но у большинства людей в свой срок память и воображение гаснут, притупляются длительность и краткость времени и чувство формы жизни: начала и её законченности. Это и есть старость.

<em>Источник</em>: <a href="http://gazeta-pravda.ru/issue/26-30813-12-13-marta-2019-goda/vechnye-mgnoveniya-yuriya-bondareva/">«Правда»</a>

***

Придёт время святого беспокойства

ВПОЛНЕ можно предположить, что идеалисты, исполненные возвышенного оптимизма, наскоро придумали в энный период истории ветхую декорацию, названную справедливостью, чтобы украсить и успокоить легковерное человечество. Они заменили реальность приблизительно такой сверхизящной формулой: всё идёт к лучшему в прекрасном из всех возможных миров.

Далёкие от прекраснодушия жрецы мировой скорби (пессимисты), обладая внутренней волей, выразили отношение к реальности грубее и глубже: мир идёт от плохого к худшему. Мы все лежим в водосточной канаве, но некоторые из нас видят звёзды там, наверху. Идеалисты не учли, что звёзды эти не зависят от пышных формул, они — истина, как и божеское сострадание и вместе надежда, которые пока ещё удерживают мир в состоянии зыбкого равновесия…

Зло меняло одежды, цвета и оттенки, сущность же оставалась прежней, как и тысячу лет назад. Добро почасту пребывало в непоколебимом и безмолвном нейтралитете и преступно бездействовало, словно бы не желая тратить энергию на недостойного или мелкого противника. Когда оно, добро, вступало в действие, то не доводило дело до конца, нередко останавливалось на половине пути. Не потому ли зло и добро стоят на одном фундаменте, только на разных его краях?

Лишь два раза добро совершило невиданно глобальные прорывы, сотрясая земной шар волей идеи, мужеством и верой миллионов людей. Это были Великая Октябрьская революция и Великая Отечественная война, решившие и судьбу России, и судьбу мира. Октябрьская революция породила строгую справедливость, совестливость, трезвое равенство и разумение с золотой моралью братства наций. Отечественная война утвердила победу, мощь и величие народного государства, хотя уже не было потом на Земле феноменального гения Сталина, и пустота без него ощущалась, точно обломилась часть континента. Но всё же это был благополучный для человечества период не зыбкого, а прочного равновесия, длившегося до начала восьмидесятых годов.

Равновесие надломилось в последующих уродливых зигзагах истории — в предательстве и подлости власть имущих, совершивших неслыханные преступления, поставивших окровавленную Россию в поклонную позицию униженной «подражательной страны». Потому в конце века реформируемая так называемыми демократами и реформаторами страна наша достигла ошеломляющих показателей в антиразвитии экономики, в коварной и беспомощной политике, в разврате идей и растлении молодого поколения, жестокосердии, бесстыдстве и аморальности. И сейчас, как многие соотечественники, я чувствую, что в моё сознание вместилась целая Россия с её болью и страданиями, и я испытываю мучительное состояние душевной тяжести, будто моя Родина стала чужой мне.

Когда я вижу, что исчезает нравственность, то есть люди действуют не по совести, когда любовь стала элементом физическим, то есть превратилась в удовлетворение физических потребностей и переродилась в механическую любовь на обочине любви, когда узаконены в странах Европы, в том числе и в России, сексуальные аномалии, когда омертвляют несравнимую русскую культуру, а школьникам вместо любви к гениям своего Отечества прививают умение раскавычивать и запоминать цитаты из пособий и руководств по порнографии, когда в разбитые окна России дуют ледяные сквозняки, несущие могильные запахи тлена, голода и вымирания недавно самой здоровой и сильной нации, — то я в невесёлые минуты спрашиваю себя: наступит ли наконец пробуждение России, кончатся ли оцепеняющий сон моих современников, их сказочное долготерпение, их как бы усталое безразличие к собственному позору, малодушию, бессилию, кончится ли наше душное погружение во тьму блаженного рабства? Где же предел унижения?

Но в благословенные минуты надежды я всё твёрже и убеждённее прихожу к мысли, что в пришедшем XXI веке произойдёт глобальное изменение на Земле: катастрофы одних политических систем и счастливое возвышение других государств. Я не провидец и всё-таки вижу неминуемый крах сытомещанского монстра за океаном — с его гигантской долларовой паутиной, окутывавшей земной шар многие годы, лопнувшего и сгоревшего во всемирном гневе. И предчувствую его жалкую беспомощность и немощность перед экологической катастрофой, ибо неукротимое обогащение, стремление ненасытно потреблять и владеть всеми ценностями природы, всеми мировыми богатствами всегда заканчивалось в истории гибелью воинственного корыстолюбия.

И вместе с этим падением я вижу возрождённую мою Россию — её пробуждение от дьявольского сна, от наваждения, вижу её в одержимом упорстве обретения былой силы, свободы, одухотворённости и некичливого величия. Это произойдёт не завтра. Россия не сразу, наверное, откажется от положения «подражательной страны», не сразу придёт к решительному осознанию народом собственного пути в XXI веке, собственной идеи и собственной цивилизации, совершенно не совпадающих с задачами цивилизаций чужих.

Но приходит время святого беспокойства. Это значит, что каждому познавшему путь на Голгофу надо кричать «устами своей раны»... Недруги всего русского никогда не услышат похоронного колокольного звона на Руси!

Юрий БОНДАРЕВ

Источник: «Правда»