Сергей Каширин. Вертухай Довлатов

С тех: пор прошло много лет, да вообще писать об этом я не хотел, да вот — попросили. Заместитель редактора газеты «На страже Родины» капитан 11 ранга Олег Владимирович Щеблыкин попросил. Причем настоятельно попросил. Поскольку, дескать, Сергей Довлатов пишет в одной: из своих книг, как он приходил наниматься сотрудником в редакцию нашей газеты. Да еще упоминает при этом вашу фамилию, то надо бы я нам такой факт прояснить.

А мне, по правде сказать, не хотелось. После того» что впоследствии написал Довлатов о том своем приходе, противно стало даже вспоминать о знакомстве с ним. А уж писать — и тем боле. Ибо все с начала до конца он все там наврал, да еще постарался выставить меня в самом неприглядном свете, а рассказывать о том, как было в действительности, хочешь, не хочешь, склоняет к обывательски бытовому: «Сам дурак!» К тому же, не забудем, о мертвом либо хорошо, либо никак.

— Да, но он же назвал вашу фамилию, — заметил Олег Владимирович. — А
это уже как бы обязывает. Что ни говори, в вашем лице он на всю нашу редакцию тень бросил. Вот, мол, какие там, по его словам, маловыразительные идиоты подвизаются...

— Шопенгауэр, кажется, сказал: глупо было бы обижаться на осла, если он тебя лягнул, — отмахнулся я, Но Щебылкин стоял на своем:

— Так-то так, но. Тут вон, какой осел — популярный и промолчать — как бы
с ним согласиться. Говорят же: молчание — знак согласия...

Нет, я не загорелся. И долго еще преодолевал в себе нежелание касаться этой темы. Отвращение преодолевал. Противно было и спервоначала и по сей день читать ту гнусь, что бесстыдно накропал о той нашей встрече ныне возводимый кое-кем, в ранг популярного заурядный борзописец. Впрочем, чтобы не быть голословным, процитирую:

«...И остался я без работы. Может. Думаю, на портного выучиться? Я — у портных всегда хорошее настроение...

Встречаю Зотова с телевидения.

— Привет. Ну, как?

— Да вот, ищу работу.

— Есть вакансия. Газета «На страже Родины». Запиши фамилию — Каширин.

— Это лысый такой?

— Каширин — опытный журналист. Человек — довольно мягкий.

— Дерьмо,— говорю, — тоже мягкое.

— Ты что — его знаешь?

— Нет.

— А говоришь... Запиши фамилию.

— Я записал.

— Ты бы оделся, как следует. Моя жена говорят, если бы ты оделся как…

Между прочим, его жена звонит как-то раз... Стоп! Открывается широкая волнующая тема, Уведете нас далеко в сторону...

— Заработаю — оденусь. Куплю себе цилиндр...

Я достал свои газетные вырезки. Отобрал наиболее стоящие... Каширин мне не понравился. Тусклое лицо, армейский юмор. Взглянув на меня, сказал:

— Вы, конечно, беспартийный?

Я виновато кивнул. С каким-то идиотским простодушием он добавил:

— Человек двадцать претендовали на место. Поговорят со мной, и больше
не являются. Вы хоть телефон оставьте.

Я назвал случайно осевший в памяти телефон химчистки...»

Хм! Во какой оказывается, страхолюд! И лысый, хотя таковым и до сих пор не стал, и лицо у меня тусклое, и юмор, видите ли, армейский, то есть, надо понимать, не чета довлатовскому, и простодушие идиотское и вообще только и можно сказать, что дерьмо, поскольку характером мягкий» И все человек двадцать, что претендовали на место» сразу раскусили меня и больше не явились. И я сразу аж взмолился, телефон у него стал просить, опасаясь, что и этот не явится. Ну, идиот идиотом, да и только! А он Довлатов, — о, он уже тогда знал себе цену. И как будто не ему, а мне нужно было устраиваться на работу...

Замечу к тому же, что все вышецитируемое взято из трехтомника «Сергей Довлатов. Собрание прозы в трех томах», Изд. Лимбург-просс, СПб., 199З, В предисловии небезызвестный, критик А. Арьев предуведомляет читателя:

«В литературе Довлатов существует так же, как гениальный актер на сцене, — вытягивает любую провальную роль. Сюжеты, мимо которых проходят титаны мысли, превращаются им в перл создания...»

М-да! Вот и обо мне — «перл»! И всего-то одна короткая встреча, а — «перл»! Еще бы! Довлатов как гениальный актер выше «титанов мысли». Из титанов титан. Куда до него разнесчастному Остапу Бендеру с его «гиган­том демократической мысли»!

И далее в том же вступлении А. Арьев умиленно продолжает:

«И я не раз бывал свидетелем того, как само появление Сергея Довлатова в присутственном месте омрачало чиновные физиономии, а вежливый тембр его голоса просто выводил из себя. Как-то сразу и всем становилась ясно: при Довлатове ни глупость, ни пошлость безнаказанно произнести невозможно.».

Ну, прямо-таки по Гоголю: «приятный во всех отношениях» воспеваемый А. Арьевым

Омрачитель чиновных физиономий и его вежливый тембр! Ну, слава Богу, не одну только мою сделало тусклой физиономию «само появление Довлатова», Все, знаете ли, полегче на душе.

А насчет безнаказанной пошлости... Ну, так это в адрес Довлатова таковую «безнаказанно произнести неыозможнл^». А ему — возможно, В смысле — дозволительно. И не только в разговорах, изустно, но и печатно. Поскольку как же — «титан»!

Что ж, ладно, пусть уж меня этот из титанов титан этак свысока обхамил, но зачемже похода этакий «тонкий» намек на «широкую волнующую тему» с женой Логинова. Я хорошо ее знал, Она часто приносила в редакцию свои стихи, издала несколько поэтическая книг. Красивая, скромная русская женщина. Она, видите ли, как-то раз ему звонит... Тьфу! Ну, Довлатов! Еще и в дон­жуаны сам себя! А что? Красоваться, так красоваться! Знай наших!

Тут нелишне заметить, что рассматриваемый пасквиль» оказывается, бил опубликован сперва в переводе на английский, в США, когда Довлатов оказался там, в эмигрантско-диссидентских бегах. То есть за надежным охранительным бугром, где его не достал бы мой ответ по горячим следам. А спустя годы, да тем боле теперь, когда пасквилянта давке нет в живых, вроде и неу­добно, и поздно уличать его, а беспардонной лжи. Но, пожалуй, прав зам. ре­дактора "На страже Родины", Олег Владимирович Щеблыкин, поскольку мне бро­шен вызов, да еще я наименование газеты растиражировано изданиями и переизданиями текстов Довлатова то не рассказать» как было на самом деле, означало бы с нм согласиться, А было-то далеко не так, как он накропал. И, ста­ло быть, как говорят юристы, да будет выслушана и другая сторона.

Добавлю кстати, что я вышеупомянутыйтрехтомник-то я не сразу после его появления в книготорге взялся читать. Слышал, конечно, что Довлатов там, в эмиграции, стал писателем, Но, думаю, не надо особо пояснить, что при моей русскости, относился к диссидентам с презрением. Им же, как писал Пушкин, где хорошо, там иродина. И когда мне начали звонить знакомые, читал ли, де­скать, как тебя Довлатов лысым сделал, так я, по правде сказать, ничего хорошего отнего и не ожидал... Надо же было ему там тридцать сребренников от­рабатывать.

И еще подумалось: запомнился, значит, ему тот наш разговор если написал. А теперь, прочтя, вижу: не просто запомнился — глубоко задел. Вот он и выдал, В отместку. И — на свой лад. «Вежливым тембром".

Ну, поскольку я тогда разговаривал с ним «с идиотским простодушием», то придется в той же манере и продолжить. Тем паче» что сам он кое о чем почему-то умолчал. Упустил, наверно. Подзабыл. А кое-что присочинил. Я, к примеру, вопроса о партийности ему не задавал. В нашей редакции работали и беспартийные. А это уж он в угоду дядюшке Сэму КПСС лягнул.

Впрочем, по порядку.

Редакция газеты Ленинградского военного округа «На страже Родины» ра­сполагалась тогда в одном из бывших равелинов Петропавловской крепости. А отдел культуры, которым мне в те годы доверили заведовать, находился в самом конце длиннющего дугообразного коридора. Пол в коридоре был паркетным, деревянным, а деревянный паркет — старым, разношенным к рассохшимся. Словом, дряхлым, как и само здание. Поэтому когда кто-то к нам приходил, его шаги сопровождались до невозможности громким, раздражающим скрипом, и мы, естественно, слышали их издалека. А тут вдруг дверь распахнулась совершенно неожиданно, словно входящий бесшумно подплыл к ней по воздуху.

Или может, подошел несколько раньше, но долго стоял» не решаясь войти. Или — стоял, подслушивал? А когда, наконец, вошел, то не как обычно все добрые люди, а — ввалился, явно надавив на дверь все туловищем. Аж чуть было не

Упал.

Мы с литературным сотрудником Дмитрием Евгеньевичем Полянским, оторвавшись от бумаг, немедленно обернулись в его сторону, и у нас, ей-богу, отвисли челюсти. На пороге, словно громоздкое изваяние, стоял плечистый, подозрительного вида субъект с небритым, лоснящимся от пота лицом. Словно он сегодня не только не брился, но и не умывался. Да еще с какими-то агрессив­но встопорщенными усами под хищно подзагнутым носом и столь же хищно сверкавшими глазами.

Минуту-другую мы молча рассматривали его, а он — нас.

Редакция на то и редакция, чтобы её посещали. Тем боле — отдел культуры! Но, что ни говори, «На стране Родины» — газета военная. Соответственно в ней и порядки. Ежу понятно. Так что если кто-то намеревается зайти, то поначалу обычно звонит. Да я вообще любому посетителю нелишне поначалу условиться о встрече, а этот — вот он я, здрасте! Да и какое здрасте — ввалился в кабинет я стоит, сопит, даже поздороваться забыл. Растерялся, что ли?

А я вдруг как-то сразу им залюбовался. Мужик! Ражий детина! Мужичище! Да при такой-то могучей внешности еще и стеснителен. Застенчив, видать, и угрюмость — это от застенчивости.

И еще я в душе по-своему позавидовал ему. Сам-то я из деревни, а потом был военным летчиком, и всегда комплекцию мужчины примерял к своим представлениям. Такому бы, думал, да в руки — плуг. Отменный был бы пахарь. Или — штурвал «летающей крепости». Во был бы бомбер, во пилотяга!

— А вы чего улыбаетесь? — хриплым, не то прокуренным» не то с похмелья
севшим голосом вместо ожидаемого «здрасьте» в удар вдруг рыкнул на меня
этот скромняга. И это тоже понравилось мне. Это, думаю, у него от той же
внутренней стеснительности защитная реакция такая. И губы у меня еще шире расползлись в невольной улыбке.

— Любуюсь, — говорю — Понравились вы мне, — говорю.— Проходите, присаживайтесь. С кем имею честь?

— Довлатов, — буркнул он и, откашлявшись в ладонь, грузно шагнул к предложенному стулу. — Говорят, у вас в отдел® есть свободное место. В смысле — вакансия,

Да-а, а одет-то он, подумалось, отнюдь не соответственно визиту, и вообще даже не по-ленинградски. Неряшливо, прямо сказать, одет. На плечах — поношенная, тесноватая, похоже, с чужого плеча, нараспах куртеночка. Мятые, с пузырями на коленях, давно не знавшие утюга грязно-серые брючишки. А на ногах — резиновые, с широкими голяшками, блестящие, едва ли не женские полусапожки. Это в жаркий-то летний день?!

И еще как-то так само собой взбрело в сознании, что вот потому-то и

Не было слышно его шагов по скрипучему паркету. Он же в такой обувке почти что как босиком. Да еще вроде и без носков

Нет, внешний вид не совмещался с предполагаемым обликом журналиста, на должности коего он претендовал. Ну да мало ли. В жизни всяко бывает. А так-то парень видный, представительный. Гренадер, черт побери! Гвардеец! Малость, в общем-то, грузноват для своего возраста, вон уже даже брюшко через ремешок свисает. Но поставь в армейский строй, да военную форму, да соответствующую тренировочку — через месячишко-другой лучшего правофлангового днем с огнем не сыскать.

— И где же вы до этого работали? — спрашиваю.

— Литературным секретарем у Веры Пановой, — хрипловатым баском прозвучало в ответ. Солидно этак прозвучало. Подчеркнуто. С достоинством. А я...

Честное слово, я, кажется, ерзанул на стуле. И, прямо скажу, скис. Тут вот мое лицо, по всей вероятности, и приобрело то выражение, которое потом мой собеседник и назовет тусклым. Сколь ни была в те годы популярной писательница Вера Панова, она все ж-таки женщина, а секретарь у нее — это же, по моим тогдашним понятиям, вроде как мальчик на побегушках. Тьфу-ты ну-ты, а? И это при такой-то... слоновьей грациозности?!

Досадно было еще и потому, что этот хмурый усачпретендовал на место в отделе далеко не первым. Почему-то многие, слишком многие считают, что работать в газете — все равно, что семечки щелкать. И кто только мне уже свои услуги не навязывал, Приходили по тем или иным причинам, по состоянию здоровья, уволенные из армии офицеры. Приходили библиотекари, приходили корреспонденты заводских многотиражек, приходили недоучившиеся студенты. Пожаловал как-то даже артист. А уж начинающих поэтов... Этих-товообще уж было не счесть. Я до того и предположить не мог, что по Ленинграду бродит целая армия пишущих и даже уже печатающихся, но весьма посредственных стихоплетов: возомнивших себя непризнанными гениями. И если им удавалось что-то там кропать в рифму то уж газетную статейку написать, по их мнению, было раз плюнуть.

Заканчивалась наши переговоры тем, что я давал конкретное редакционное задание, которое — увы! — ни один из непризнанных гениев пока что на должном уровне мне не написал. И я, конечно же ждал, что достойная кандидату­ра появится. Но секретарь у писательницы...

— А-а... Простите, где служили в армии? — задал я очередной вопрос. Для
военной газеты все же далеко не безразлично было и это. И вдруг слышу:

— В конвойных войсках.

— Кем? — еще не теряя надежды, уточняю, и слышу нечто вроде вызова:

— Вертухаем!

В памяти кажется, из полузапретного тогда Солженицына прямо-таки иск­рой в мозгу: «В глазок заглянулвертухай…» Не говорю уж о том, что к конвойным войскам наша газета не имела ни малейшего отношения. Да и какие же это войска?!

— Шутите, молодой человек? — говорю.— Это как же вас прикажете понимать, — тюремным надзирателем что ли?

В упор из-под колюче ссупленных бровей — жесткий немигающий взгляд:

— В нашей советской стране, насколько мне известно, любая работа почетна. — Сами, небось, об этом пишете...

О-о! С характером! Может, неплохо и пишет?

— Вы где-то печатались?

Сердито засопел своим выдающимся носом, этот задиристый битюг протянул мне несколько газетных вырезок. Судя по шрифтам, то ли из заводской, то ли из милицейской многотиражки. Очень даже может быть, что из тюремной. И были это, в общем-то, всего лишь небольшие репортерские заметки. Иформашки, как их обычно называют, объемом максимум строк 30, да пару-другую подтекстовок к снимкам. Да если учесть, что их доводили до годности к печати в редакции, то их ни к чему было и читать, Ивсе же он, их автор, мне чем-то нравился. Скорее, было как-то просто по-человечески его жаль. Пообносился, работа нужна, наверняка семейный уже, ребенок есть...

— Знаете что, — сказал я, — давайте по-деловому. Наш отдел в редакции называется отделом культуры и быта. Какую тему вы предпочитаете?

— Я все могу! — вижу тот же сердитый взгляд. Молодец, не отступает.

— Очень хорошо! — хвалю, — тогда договоримся так. Даю вам две темы. Для пробы. Для испытания. Понимаете?..

Объяснив, что к чему, я тут же пояснил, как проехать до ближайшей воинской части, где взять материалы об опыте работы начальника солдатского клуба и солдатского повара.

— Срок — неделя. Справитесь?

— Запросто! — говорит. — Без разговоров.

И действительно ровно через неделю он принес мне две аккуратно от руки написанные корреспонденции. Увы, едва пробежав их глазами, я понял, что газетчик из него, как и все те, предыдущие, просто-напросто никакой. Может, если с ним повозиться, то поднастроится, но пока что... Но зачем же мне такой сотрудник, с которым надо еще возиться, и еще неизвестно, что из этого получится.

Услышав мое резюме, Довлатов вскипел:

— А я знаю, почему вы не хотите меня взять, знаю!.. Мне говорили...— и с яростью сверкнул глазами: — Потому что я — еврей! А вы... Вы — антисемит. Мне говорили...

— Знаете, — сдерживая себя, сказал я, — перед вами не прошли мою экзаменовкууже многие... Человек двадцать, пожалуй. Причем, вот Дмитрий Евгеньевич подтвердит, — я кивнул в сторону сидящего напротив литсотрудника Полянского, — ни один из них не был евреем. А если уж вы не верите мне, покажите свои рукописи ему. Он журналист с гораздо большим стажем, чем я.

— Да пошли вы!.. Он же… Он же ваш подчиненный. Что, он пойдет против вас?

— Ладно! — разозлился я. — Не верите нам, позовем нашего литературного секретаря. — и, не долго мешкая, снял телефонную трубку...

Литературным секретарем в нашей редакции был тогда Веня Фомин. В годах уже, в недавнем прошлом — майор, но любил, чтобы его звали вот так — Веня. Ну, еще, если социально, Вениамин Леонидович, хотя, как выяснилось при проходившей тогда перепроверке партийных документов, оказывается — Вениамин Лейбович. Еврей, словом. И Дмитрий Евгеньевич Полянский лицом, внешностью, всеми своими ухватками казался вылитым евреем, хотя всячески клялся-божил­ся, что он— сибиряк. Поэтому, как только Фомин появился в кабинете, я уже в присутствии трех евреев в отместку Довлатову съехидничал:

— Вы хотите знать мое отношение к евреям? Так я вам анекдот. Плывет, значит, один корабль в Израиль, — а встречный — из Израиля. А на борту и там, и там — по еврею. Смотрят друг на друга и друг другу пальцами у виска крутят…

— Не смешно! — хмуро резюмировал Довлатов. Вероятно, это он и назовет впоследствии армейский юмором. Но тогда — стерпел. И даже далсвои корреспонденции на просмотр Фомину. Фомин, однако, прочтя, подтвердил, что нуж­но все переписать заново, а это лишь черновые наброски. За что все мы и были удостоены самого что ни на есть испепеляющего взора:

— Ну, вы еще пожалеете! Пожалеете!..

Не эти ли вот чувства и двигали им там за морем-океаном, когда он писал свои воспоминания. Дескать, плесну грязью, а ты поди докажи, что не верблюд. И так, как я увидел, читая его вышеозначенный трехтомник, он относился едва ли не ко всем тем, о ком писал. Пролистывая, приведу некоторые цитаты. Вот он в частности пишет:

«Я был одновременно и непризнанным гением и страшным халтурщиком».

А ведь поскромничал, не договорил. Якобы и небрежно самокритичен, а не хватило духу открыто признать и некоторые иные неприглядные свойства его, видите ли, гениально-халтурной натуры. Какие? А вот прикинем. В «Записках», то есть жанре сугубо документальном, причем, подчеркивая, что сохра­няет доподлинные фамилии персонажей, одному из своих якобы случайных собутыльников он вкладывает в уста такой пассаж:

«Узнаю тебя, Русь! — воскликнул Марков и чуть потише добавил: — Ненавижу… Ненавижу это псковское жлобье».

После чего этот якобы русский русоненавистник мечтательно вздыхает:

^«Эх, поработила бы нас американская военщина…»

Или вот еще что якобы говорит Довлатову некий «типично русский чекист» майор Беляев:

«Наступит день, когда упьются все без исключения. От рядового до маршала Гречко. От работяги до министра тяжелей промышленности. Все, кроме пары-тройкиженщин, детей и, возможно, евреев… А дальше — прядет новое татаро-монгольское иго. Только на этот раз — с Запада. Во главе с товарищем Киссинджером…»

Халтура? Да уж, что так, то так. Да еще и самый что ни на есть бессовестный плагиат. Самое что ни на есть откровенное литературное воровство. Тут и тысячекратно повторенное, давно ставшее расхожим. Почти анекдотическим «Узнаю тебя, Русь!», и — надо же! — ставший уже давно нарицательным, вышед­ший из-под острого пера Достоевского и с тех пор смердящий в русской лите­ратуре, презренный Смердяков. Это же он вот так вслух мечтал, чтобы «цивили­зованная французская раса» пришла я покорила низшую — русскую. Ах, Довлатов, Довлатов! Не совладал, выходит, со своими потаенными мечтами, проболтался, с головой себя выдал. Не иначе, как писал, что называется, с крепкого бодуна. Надеялся, что, в противоположность русским, евреи не сопьются, а сам — увы! Совладать с треклятым зальем не смог. Чем еще и похвалялся, в тех же своих «записках» повествовал:

«Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный драпировочной тканью, затем ударился годовой о косяк, и все померкло… Зато Марков ходил с фиолетовым абажуром на голове...»

Что и говорить — художественная литература. Изящная словесность! «Изячная..» Зато любое свое злопыхательство можно всегда оправдать тем, что мало ли, мол, чего по пьянке сболтнул! Вот он, будучи в изрядном подпитии, проводит экскурсию в Пушкинском заповеднике, и хранительница Тригорского Виктория Альбертовна с ужасом ему шепчет:

^«Вы назвали Пушкина сумасшедшей обезьяной...»

Или еще — о Пушкине:

«Создавал шедевры, а погиб героем второстепенной беллетристики. Дав Булгарину законный повод написать: «Великий был человек, а погиб, как заяц...»

Булгарину! Истинно, скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе кто ты, Довлатов. Ведь он что первым делом видит и что старается подчеркнуть в русскихклассиках? А вот что:

«Пушкин волочился за женщинами… Достоевский предавался азартным играм… Есенин кутил и дрался в ресторанах...»

А уж обо всех прочих…

Ну, в частности, поработав некоторое время экскурсоводом в Пушкинском заповеднике, о замечательном русском человеке и его трудах по благоустройству в Михайловском:

«Дурацкие затеи товарища Гейченко…»

А о тех, кто рангом пониже, устами некой его коллеги по работе: «Экскурсоводы и методисты — психи. Туристы — свиньи и невежды. Все обо­жают Пушкина. И свою любовь к Пушкину…»

Подобного рода смердяковщины в текстах Довлатова пруд пруди. А он еще и эдак подхихикивает над этим:

«Один редактор говорил мне: — У тебя все действующие лица — подлецы…» И кое-кому из так называемых литературных критиков это нравится. Очень нравится. Особенно так называемым русскоязычным. А что до меня… Честное слово, я и поныне ничуть не раскаиваюсь, что когда-то не принял этого «ти­тана мысли» на работу в редакцию ^«На страже Родины», Представляю, что выш­ло бы из-под его пера не только обо мне, наверняка и обо всем коллективе.

____________________________________

От редакции сайта.

Публикуя заметку писателя Сергея Ивановича Каширина, имеем в виду, кроие прочего, то печальное для нашей словесности и культуры обстоятельство, что в самое последнее время либеральные пропагандисты пытаются создать некий культ из довольно ничтожной личности Довлатова, не просто вознося его до небес как якобы непревзойденного гения, который стоит даже выше Пушкина. Для этого в священном для русских людей пушкинском Михайловском намеренно создали музей С.Довлатова, организуют повсеместно семинары и конференции, где этот сотрудничавший с ЦРУ на радио «Свобода» персонаж выдается за титана духа и великого «борца с тоталитаризмом», «поборника свободы». Всероссийскую сходку подобного рода планируют провести даже в древнем Пскове.