Сергей Каширин. Как я трижды побывал на том свете и что я там видел.

Писатель из древнего Гдова, что на Псковщине, Каширин Сергей Иванович, летчик, член Союза писателей России и постоянный автор нашего сайта написал ироничную, с элементами фантасмагории, повесть о собственном недавнем пребывании на пороге жизни и смерти, который в быту часто называют отделением реанимации. Ниже мы приведем лишь фрагмент из его сочинения – пролог. И не простой, а категорический. Желающие прочесть повесть целиком смогут это сделать по ссылкам в начале и в конце текста на адрес последнего в электронной библиотеке нашего сайта: http://audio-depodzvon.webasyst.net/files/1f63ad54

РЕДАКЦИЯ САЙТА

Reanimacija 1

КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ПРОЛОГ

Сразу категорически предупреждаю: это не беллетристика. То есть не художественный вымысел. От начала до конца, буквально – все в деталях , что было со мной , когда я с маху вдруг гробанулся в тартарары. Прямо сказать, документальный конспект. Скучная, по иронической усмешке Пушкина, презренная проза. Быль.

Читая, скажете -- приснилось? Пригрезилось? Примерещилось? Если бы! Мне, оглядываясь спустя время, и самому многое представляется маловероятным, но…

Человеческому разуму свойственно мечтать, воображать, фантазировать, в силу ограниченности своих познаний перед великими таинствами жизни и смерти, Отсюда склонность гиперболизировать, теряясь в догадках о некоем, якобы существующем загробном мире и царственно восседающем там на золотом троне Господе Боге. А что презренной прозой написано и издано печатно, презренного снисхождения и заслуживает. И не потому, что лишено поэтического очарования, а потому, что даже при обозначении документальности жанра не лишено субъективности и неизбежной доли недосказанности.

Я между тем ни на какой литературный жанр в данном случае не претендую. Я ничего не преувеличиваю и не измышляю. Я хорошо, отчетливо все помню. Я трезво отдаю себе отчет в том, что все было, все происходило именно так, как было, как происходило. Мне самому любопытно. Любопытнейшим образом любопытно. Поэтому по горячим следам изложил все то, что пережил при неожиданно обрушившемся на меня тяжелом заболевании. Какая уж тут краснобайская беллетристика, какая ирония, если девять дней пришлось в лежку, полуживым, пластом лежать в отделении интенсивной реанимации и терапии. Не до жиру, быть бы живу. Как говорится, врагу не пожелаешь. Всласть хлебнул сладенького. Аж приторно стало. До сих пор, как вспомню, воротит с души.

Думается тем не менее, что если происшедшее со мной было небезынтересно мне самому, то может быть небезынтересно и для других. Да, может, даже и нужно узнать. И в какой-то мере небесполезно. Надо же, наверно, иметь хоть некоторое представление о том, что там и как. На всякий случай. Мало ли что.

Посему и счел нужным о том поведать.

НА ПЕРВОМ НЕБЕ

Итак, в тартарары. Надо бы по-русски съюморить: загремел под фанфары, но фанфар не слышал. То ли рылом не вышел, не заслужил, то ли разом оказался в полной отключке. Последнее ощущение – острая, как иглой, пронзающая боль в сердце. Прервав дыхание, на грудь словно железный пресс, навалилась неимоверная тяжесть. По мозгу волной обжигающей одури прошло давящее, болезненное помрачение, и -- все, мертвая тишина.

Амба! – чувствую. -- Все. Каюк! – Догадываюсь.

К великому моему удивлению, меня не низринуло в мрачное подземелье Аида или в огненную геенну, а каким-то восходящим потоком подхватило и легко-легко, как пушинку, стремительно взметнуло в высь. Да в такую, что аж дух захватило. Мелькнула догадка о вознесении на седьмое небо, но свинцово отяжелевшее тело подзависло, по всей вероятности, на первом. Причем, глазами вниз, и плашмя, головой вперед устремило в неизвестном направлении. Высота оказалась сравнительно небольшой, и я в каком-то туманно-сумеречном свете различал проносящуюся подо мной белесо-серую, припорошенную снегом землю. Как сказал бы великий комбинатор Остап, который Бендер, русским разгильдяйством по русскому бездорожью зафитилило.

Вообще-то такое бывает со мною ночью во сне. Спящий, я резво взмываю ввысь и стремительно куда-то лечу. Словом, во сне я летаю. Это, говорят, свойственно детям, когда они растут. Так сказать, чувство роста. Но я-то давно уже преклонных 85 годков дряхлый старикан, инвалид 2-ой группы, а вот поди ж ты…

Наверно, это оттого, что был военным летчиком. Нечто вроде остаточного явления от тех ощущений, что испытывал в полетах. Особенно, когда крутил фигуры высшего пилотажа. Но тогда, пилотируя самолет, я фигурял, сидя пристегнутый привязными ремнями в катапультном кресле, а во сне летаю стоя. Легко так, свободно, с удовольствием. Стою -- и в вертикальном положении взмываю, воспаряю вверх, в небеса, где хочу -- круги выписываю, хочу -- по своей воле куда-нибудь мчу, а сейчас стремглав шпарю ниц, будто неуправляемая ракета класса «воздух-воздух», неизвестно куда и зачем. То есть не по своей воле, а как будто мной в неизвестную цель пальнули. Да еще под сопровождение строевой песни времен Великой Отечественной войны:

Там, где пехота не пройдет,

Где бронепоезд не промчится,

Угрюмый танк не проползет,

Там пролетит стальная птица.

И вдруг -- остановка, невесомо где-то зависаю. Ага, приехали. Куда, -- понятия не имею. Станция Березай, кому надо вылезай. Надо ли? Я же сюда не стремился, да меня никто и не звал. А непрошеный гость, известное дело, хуже татарина. Тем паче такой, как я -- русский воин.

Озираюсь. Вокруг белесая, сумеречно-метельная муть. Пытаюсь что-то сообразить, осведомляюсь:

-- Где я?

-- В царстве вечного покоя.

Х-хе! Шутка? Розыгрыш? С видом старого воробья независимым тоном сердито переспрашиваю:

-- В царстве белого безмолвия?

Дескать, нас на мякине не проведешь, кое-что соображаем. И давайте, мол, говорить серьезно, без всяких там закидонов.

-- Нет, -- слышу неспешное, но уже не без некоторого раздражения, недовольно строгое. -- Тебе же сказано: в царстве вечного покоя.

Ишь ты! Похоже, не треп. Напрягаю зрение, проявляю вполне законный повышенный интерес. Различаю внизу заснеженное пространство, рядок принакрытых, словно ватой, охапками снега вечнозеленых сосенок. Они так близко, что хочется протянуть руку и погладить их льдисто-колючие, зябко ссутуленные покатые плечики. Вокруг и между ними бесшумно сквозит густая белесая мгла. Похоже, что роящиеся снежинки от сильного ветра сливаются в струящиеся белые нити, и все вокруг словно затянуто трепещущей белой вуалью. Но ветра не ощущаю, а опять -- голос. Спокойный, ровный, бесстрастный:

-- Это не снег. Это лебяжий пух.

-- Пух? Ничего себе! Это какую же стаю белых лебедей надо ощипать, чтобы вот так, как снегом, сплошь усыпать такое пространство, да еще и раскочегарить пуховую метель. Даже в июне при цветении тополей такой не бывает.

-- Слушай, не слишком ли ты разговорчив? Придержи язык! -- раздается внушительно и уже недовольно, даже с вызовом. – Вишь, раздухарился. Не к теще на блины прибыл. И не твое дело с твоей земной колокольни судить дела небесные. Из него уже и дух вон, а он все ерепенится.

Я и сам чувствую, что мне невмоготу, тело стынет, наливаясь свинцовой тяжестью, и голова трещит, и тошнит, как с похмелья, хотя уже давно не пью, но надо же хоть мало-мальски освоиться в непонятной обстановке.

-- Угу! – растерянно бормочу. – Похвальное радушие. Образец учтивости. Аристократический этикет. Только не слишком ли свысока? С назиданьицем? Дескать, не судите, да не судимы будете? Ибо каким судом судите, таким и судимы будете. Как же, как же, помню, Евангелие от Матфея, глава седьмая, стих два. Запугиваете. Умеете страхом Божьим рот затыкать. Но те же сентенции я могу и вам адресовать.

-- О, все ясно, русским духом запахло, -- перебивают еще строже, отчетливо выговаривая каждое слово. -- Привет, русопят! Только сразу предупреждаю, что здесь несть ни эллина, ни иудея. Так что давай забудь свои бунтарские русофильские замашки. Не место быть прямодушным, как выстрел в упор. Ты ведь и там, на земле, на дурном счету. Природа напрочь лишила тебя элементарного чувства житейской учтивости. У тебя же несносный характер. Да и все вы, русские, такие. Что на уме, то и на языке. А темперамент? Не темперамент -- пороховой погреб. Искра -- взрыв, и все вдребезги. От тебя даже сейчас порохом тянет. Уймись, холерик! Не пора ли образумиться. А то ведь приходится сомневаться в твоем здравом рассудке.

-- Экий однако тонкий ценитель ароматов! -- не сдержавшись, выпаливаю. – Русский дух ему не нравится. Порох не нравится. Пропахнешь тут порохом, если не успел еще родиться, а тут уже за войной война. Всем, видишь ли, Россия лакомый кусок. А тебе, смотрю, не по тебе, так и не нюхай. Или хочешь сказать, что не я порох изобрел, значит, и того? Для вас же, таких умных, у кого ни эллина, ни иудея, что ни русский, то Иван-дурак. Ну и говори прямо, не юли, чего понес околесицу? Или боишься, что как аукнется, так и откликнется? Дипломат!

-- Ох-ох-ох, видали Анику-воина? Тебе что, вожжа под хвост попала, или нарочно Ваньку валяешь?

-- Видали! Да сам-то простачком не прикидывайся. Или не знаешь, что такое дурак?

-- Ну-ну, занятно. Поясни, коль ты такой просвещенный.

-- Дурак -- это тот, кто думает не так, как я.

-- Ох-ох-ох… Значит...

-- Значит!

-- Не пыли, остряк-самоучка! Если ты такой умный-благоразумный, то должен знать, что со своим уставом в чужой монастырь не лезут. И свои условия здесь не диктуй. В царстве вечного покоя и законы свои. Вечные.

-- Хе-х! У тебя зато утонченная деликатность. Где уж нам уж до твоей обходительности. Да и какое же это царство вечного покоя, если это обыкновенное Гдовское болото? Что я не вижу, что ли? Я же хорошо знаю вот это место. Вот рядок молоденьких сосенок, вот протоптанная тропка вдоль них, вот чуть левее болотные кочки. В сезон сбора даров природы я прихожу сюда за голубикой, брусникой, а потом и клюквой. В урожайный год мшистые кочки бывают так густо усыпаны спелыми ягодами, что на фоне окружающей зелени аж розовыми кажутся. Красотища -- залюбуешься! Пейзажик, достойный кисти Левитана. Исаака, кстати сказать.

А вот под этими сосенками растут мясистые темножелтые до коричневого моховики. Выдерешь из цепкого мха, срежешь ножиком упругий корешок -- прелесть. Очень даже для грибного супчика кстати. Да и поджарить с лучком да картошечкой можно, и на зиму засушить. Но весной, летом, да и погожей осенью чистый лесной воздух напоен здесь ароматами хвои и буйного разнотравья. Дышишь -- не надышаться. А боле всего нравится мне пьяняще густой запах багульника: фитонциды -- лечебное снадобье, особенно для астматиков и легочных больных. Им специально рекомендуется сюда приходить. Но сейчас-то при сплошной снежной белизне время зимнее, и тут полный зимний неуют.

Чуть правее, где почва чуть повыше и начинается смешанный лес, картина и того непригляднее. Деревья, преимущественно березы и осины вперемешку с густым подлеском, стоят с давно осыпавшейся листвой совершенно нагими. В их корявых ветвях, чудится, угрюмо притаились какие-то уродливые существа со свинячьими харями, какие только с крепкого бодуна мерещатся.

-- Всему есть срок, и над всем есть власть, и яблоку в срок предназначено пасть, -- назидательно раздается не пойму откуда и от кого. -- А вечный покой -- это вечное умиротворение. И никаких эмоций! А родившийся в бедной еврейской семье Исаак Левитан художник русский. Так что давай без этого.

Ага, сразу видно, на чьей стороне его симпатии. Делает вид, что меня не понял, язвит, подначивает. Того не замечает, что сам же себя с головой выдает. По его реплике сразу понятно, с кем имею дело. Пытаюсь подавить в себе нарастающее чувство отчуждения -- не получается. Да и почему, собственно, я должен дипломатничать неведомо с кем.

-- Что-о? -- в свою очередь повышаю голос. -- Полное ко всему безразличие? Полное ко всему равнодушие-бездушие? Ну-ну, оно и видно: полная бесстрастность и полная безжалостность даже к упокоенному. Это что, потому что от меня русским духом несет? Мне же тяжело. Мне же, черт побери, очень тяжело, и мне бы лечь…Не видишь, что ли? Олух бессердечный, мне бы хоть на минутку прилечь, а вы тут держите меня в каком-то непонятном подвешенном состоянии… Зачем? Бесстрастно издеваетесь?

-- Ну, так и ложись, кто же тебе не дает? Заныл, бедолага. То ему не так, это не эдак. Привереда.

-- Куда? Куда ложиться-то?

-- Да куда хочешь.

-- Но внизу – снег.

-- Это не снег. Тебе же сказано, это лебяжий пух. Не веришь -- потрогай.

Касаюсь ладонью – действительно, ни холода, ни тепла. Или рука без перчатки настыла, потеряла всякую чувствительность, или это нечто бестемпературное. Вспоминаю, покойнику желают: земля пухом. Похоже, подо мной и в самом деле все пространство усыпано-устелено белым пухом, но что же мне куда зря и ложиться?

-- Пух -- бух! Все болото -- в пуху, так на него и валиться?

-- А чего тебе еще надо?

-- Ну, что-нибудь вроде постели. Должно же быть в столь приличном заведении, как ваше хваленое царство, хоть какая-то койка, что ли.

-- Х-хе, ну -- герой! Пожалуйста, вот тебе сразу два спальных места. Это -- ад, это -- рай. Выбирай.

-- Как? Это разве по личному выбору?

-- Да. В царстве вечного покоя это все равно.

Хм, надо же, а? Что-то о таком слышать не приходилось. Но сознаю, что райского блаженства я не заслужил, нахально чужое место занимать нехорошо, и валюсь в ад.

А-ах, наконец-то! Валюсь и тону в мягкой пуховой массе, вроде лег, а вроде и здесь продолжаю невесомо, бестелесно висеть. Причем мне ни холодно и не жарко, будто уже и все тело утратило способность ощущать температуру. И -- тишина. Невероятная, до тупой одури неземная тишина. Такая, что бывает, когда в доме -- покойник.

-- А-а… люди? -- спохватываюсь. -- Где люди?

-- Не блажи. Ты, благодари Бога, немало пожил. 85 -- это 85. Дружил, любил, спорил, вздорил, враждовал. Не надоело? Зачем тебе здесь еще люди? И не противься персту судьбы. На все воля Божья. На земле миллиарды людей, но в царство вечного покоя живые не допускаются и по своему желанию не заходят. И звери не забредают, и птицы не залетают, и даже вездесущие гады ползучие не заползают. Здесь вечный покой для вечного упокоения. Все спят вечным беспробудным сном.

-- Но я не хочу, я не могу без людей!

-- Умнее ничего не придумал? Охолонь, кипяток. Страха Божьего не имеешь или котелок не варит? Навязался на мою голову, шалопай несчастный, терпения не хватает. Вот уж действительно одна паршивая овца все стадо портит. И потом каких людей прикажешь тебе доставлять? Китайцев? Индусов? По численности населения эти страны преобладают.

-- Издеваешься, пользуясь своей властью, стервец? Да хоть папуасов, только -- людей, а не твоих овец из пресловутого стада, где ни эллина, ни иудея. С кем поведешься, от того и наберешься. А я не хочу набираться их овечьего духа.

-- Урод! Чурбан! Дубина стоеросовая. Мне не дано делать возможное из невозможного. Физические и моральные резервы человека огромны, но и они не беспредельны. Рано или поздно каждому приходится расставаться с земной юдолью. Все имеет начало, все имеет конец. И не воображай себя стойким оловянным солдатиком. Слишком большого о себе самомнения. Сумасброд!

-- А ты? Ты-то что собой представляешь? Ты кто -- трехглавый Цербер у входа в царство вечного покоя? Языческий леший? Кикимора болотная? Ангел-архангел? Демон? Это не тебя по чертежу Врубеля окаменелого в Кисловодске в пещеру упрятали? Хорош, субчик. Выдрался, выкарабкался, значит? Опять колобродишь? Ну так и не кочевряжься, покажись. Или уж такой страхолюд, такой страшила, что и сам себя боишься? Дай в зенки твои дьявольские поглядеть. Без уверток.

-- Ненормальный! Во вызверился-то, аж позеленел от злости, и глаза остекленели. Ни малейшего понятия о вечном блаженстве. Тебе, психу полоумному, покажись, так ты и еще чего-нито придумаешь. За грудки сгребешь.

Попробуй держать себя в руках, когда с тобой вот так, свысока, непререкаемым тоном. Да в конце концов у каждого и чувство собственного достоинства, и самолюбие.

-- А-а, так ты еще и трус! -- вскипаю. --Окоченеешь тут с тобой, проповедником вечного бездушия. Ну ни малейшего понятия об элементарной человеческой корректности, о радушии. У меня уже не только тело -- кровь в жилах стынет, а ты мне зубы заговариваешь. Так я и до тебя доберусь. Доберусь! И не до таких добирался. И сгребу, сгребу! Вразумлю, идола. Ну?!

Напрягаюсь всем телом, взметываюсь, кричу:

-- Эй, люди!.. Люди!..

Тишина. Полная, неземная, мертвая тишина. Ни привета, ни ответа. И даже мои вопли не прозвучали. В вакууме звук не распространяется.

-- Эй, ты, невидимка! Ты где, серафим шестикрылый, где? Дрейфишь, аспид? Ну, объявись!

-- Да пошел ты! Чего орешь, зануда? Заткни фонтан своего русопятского краснобайства. Сказано же, один дурак может задать столько вопросов, что и тысяча умных не ответит. Допек. Надоело. Истинно, дураку закон не писан. Даже природой предопределенный. Катись отсюда, болван!..

Честное слово, объявись он в тот момент, пришлось бы под горячую руку с ним по-свойски потолковать. Но он так и не объявился. И еще низринутому в бесконечно-глубокую, знобко-холодную пропасть мне вослед донеслось:

-- Доволен?

-- Не твоя забота…

-- Ну и дуй до горы, задира!..Тварь языческая… Охломон…

Обменялись, так сказать, любезностями. Пообщались!..

……………………………………………………………………………………………………………

Г-гах!

Коленями, брюхом, грудью, носом -- б-бах, обо что-то твердое. Продираю слипающиеся глаза, озираюсь…

Холодный пол, рядом диван, на котором сплю у дочери в Питере, стул с моими шмотками, прикроватный ковер. И опять -- удушье, острый, как раскаленной иглой, укол в сердце, темень, мрак, одуряющая, оглушающая, мертвая тишина.

Тишина…

И опять меня швырнуло не вниз, а куда-то вертикально вверх, в некие холодно, но призывно сияющие (или зияющие) горние выси. Да какие же, черт побери, умопомрачительные! При высотных полетах на самолетах с герметичной кабиной я до космических широт добирался, а тут и того выше. Как-то вдруг Ломоносов вспомнился:

Открылась бездна звезд полна.

Звездам числа нет, бездне дна…

Так! Именно так! И я догадываюсь: седьмое небо! Атмосфера, тропосфера, тропопауза, стратосфера, разреженное безвоздушное начало космоса. Так -- схематично, в разрезе, а это -- выше. Выше. И такая же, как над Гдовским болотом, белесая, вроде снежно-пуховая, а в действительности звездно-туманная мгла. Метеоры, метеориты, длиннохвостые кометы, сгорая на лету и превращаясь в искрящуюся пыль, слепящей метелью перед глазами мельтешат. И то ли мерещится, то ли читаю на фоне беспредельной россыпи густо, как снежинки-пушинки, роящихся галактик, звездных туманностей, небесных светил и планет:

«Приидите ко мне все труждающие и обремененные, и аз упокою вы…»

Чепуха какая-то. Курьезное сновидение? Галлюцинации? Впрочем…

____________________

Полностью повесть можно прочесть в нашей библиотеке в издательском формате pdf.

Сергей Каширин.Как я трижды побывал на том свете и что я там видел